Люба щебетала без умолку весь вечер. Моя дорогая сестра была настолько чудесной девкой, насколько это вообще возможно: красива, добра, заботлива, улыбчива и весела, кажется, круглые сутки, прекрасная хозяйка, с единственным недостатком, который все находили очаровательным, — непреодолимой любовью к тряпкам. Такого количества сарафанов, юбок, платков и расшитых каменьями поясов не было ни у кого. Папа, искренне не понимающий, перед кем в нашей деревеньке можно таким богатством хвалиться, безропотно скупал всё по первому требованию дочери. Любаву любили все. Повлияло ли имя долгожданного первого ребёнка на её характер или такую хохотунью было не расстроить самой Маре, непонятно. Всё в ней было прекрасно.
Наверное, поэтому я никогда не была особо близка с сестрой. Нет, я тоже её любила. Как и все. Обаянию красавицы с льняными кудрями и лицом, расцелованным солнышком, было невозможно противиться. Мама говорила, что Любава родилась с рассветом. С новым днём пришло счастье в семью, которая уже и не надеялась на такое чудо — долго детей не могли народить. А я? Я родилась в самый холод. Если сестру приветствовал день, то меня выплюнула ночь. Роды шли тяжело и мать ещё долго от них оправлялась — в безлунную холодную темень ни одна соседская повитуха не могла добраться до Выселок, а баба Ведана, принимавшая сестру, как назло, уехала пережидать холода к родственникам в Пограничье. Вот и получилась я от рождения вредная, крикливая, неугомонная. Может, потому и назвали меня, как Ведана говорила, радостным именем. Чтобы характер пересилить. Не вышло.
Ох и намучались они со мной! Сколько вынесли-вытерпели, не упомнить. Бессонные ночи, беспричинные обиды, ссоры, из-за которых я нередко убегала из дому (все считали, что я прячусь в лесу, поэтому, чтобы не случилось чего, предпочитали со мной не ругаться вовсе. Но я, как ребёнок, хоть и вредный, но здравомыслящий, предпочитала далеко не ходить и пряталась на чердаке). Словом, к десяти годам на воспитание неудавшегося отпрыска махнули рукой. Вот и росла я мальчишкой в противовес умнице-сестре.
Увидев нас рядом, никто бы нипочём не узнал в нас родню: Любава, вся в мать, статная, круглая, плавная… Стоило ей из окошка выглянуть, все норовили хоть глазком на неё поглядеть, сразу радостнее на душе становилось. Я же была как цыганами подкинутая. Говорили, что я уродилась в деда — тощая, неуклюжая, чернявая. Дед-то красавцем считался, но что для мужика — почёт, для бабы — горе. Особенно если баба эта вместо того, чтобы, как полагается, печь пироги да вести хозяйство, носится по лесам, рыбачит, просится на охоту. Почём несмышлёному ребёнку знать, что на охоту ходят не столько за птицей, сколько за бутыльком, надёжно припрятанном у лесного озерца. Дали мужики попробовать ("какой же ты иначе охотник!") — неделю плевалась.
Я любила семью. Но не умела жить так, как они живут. Кто-то мог бы сказать, мол, "чувствовала себя чужой", да тоже нет. И меня любили. Хотя теперь понимаю, что было это ой как непросто. Но жизнями мы жили разными. Потому я и не понимала, зачем на ярмарку в город вместе с сестрой отправляют меня.
Однако делать нечего. Прятаться на чердаке мне уже не по возрасту, да и, что греха таить, я надеялась втайне прикупить на ярмарке обновку. Ну как завернусь в яркий платок и окажусь чуть не краше сестры? Хотя ладно. Задачи перед собой надо ставить выполнимые. Но уж больно хотелось хоть раз почувствовать, что восхищённый взгляд обращён не на Любаву, а на Евфросинью… А то уж сильно мне не понравился взгляд Серого, когда мы с сестрой перетаскивали в холодное капусту. Мало того, что не помогал, а сидел в теньке у забора, так ещё и глазел бессовестно. Я тогда, помнится, со злости его осадила:
— Глаза не перетруди смотревши, лодырь!
Серый почему-то смутился и глазеть перестал. Но помощи от него мы тоже не дождались. Друг предпочёл сбежать или, как выразился позже, "отступить перед лицом опасности".
Вздыхая о своей загубленной неудачной внешностью жизни, я быстренько покидала вещи в узелок. Мне надо немного: штаны, две рубашки, резной гребень с крестом Лады[ii] — давешний подарок Серого — да мешочек с монетами. Дома-то мне покупать нечего, чать голодом не морят, да ещё и одевают, поэтому мешочек за мои пятнадцать зим успел наполниться не только мелочью, но и монетами покрупнее. Глядишь, и на что дельное хватит.
Любава традиционно попричитала о том, что когда-нибудь ей таки придётся заняться мной всерьёз и объяснить, как должна вести себя умная женщина, и пошла спать, хитро сверкая глазами. Знаю я это её "пошла спать". Вон уже у калитки ошивается. Небось, потому Любка меня своим обществом и наградила, что ухажёр раньше подойти не мог. Вот сейчас загуляет до петухов, а завтра ныть будет, что выглядит не выспавшейся. И чего дурёхе в городе надо? Мама права, у нас любой рад будет её в жёны взять. Только пальцем укажи. Ладно бы какая обычная девка, но Любава-то чудо как хороша. Ей не за чем ехать в чужие края, чтобы приглянуться молодцу. Дома и в соседних сёлах не осталось никого, кому бы она голову не вскружила, да всё ищет, ждёт непонятно чего…