Как раз так и делали. Я знаю, бабушка сказывала.
— По мне, так лучше у домового. По крайней мере, не приведёт какого-нибудь ненормального.
Бабку я помнила хорошо. И за те малые годы, что нам довелось провести вместе, успела полюбить. Лёгкое отношение семьи к её традициям меня злило. Как можно снисходительно усмехаться при упоминании духа дома, когда нужно с благодарностью за кров подносить ему блюдечко молока? Я успела походить по лесу за руку с самой мудрой, как мне казалось тогда и кажется поныне, женщиной на свете. Бабушка Матрёна многое передала дочке и меня тоже научила выплакиваться берёзам, когда что-то не складывается, собирать чабрец, чтобы ничего дитёнка не пугало, папоротник да чертополох, чтобы дурной дух в дом не забрался. Вот только дочка всё больше шутила, отмахивалась от старушечьей науки, а я слушала. С бабушкой мы вязали лук, приговаривая, нет, не заговоры, конечно. Однако ж, что-то такое мы приговаривали. Ныне и не упомню. А мама всё посмеивалась, дескать, всё одно поверья забудутся. Через десять-двадцать зим никто и не вспомнит.
Уже тогда, кроме Матрёны, всего пара старух в деревне упорно молились Макоши на рассвете и подносили хлеба лешему. Бабушка сказывала всё это как сказки. Добрые, хорошие. Но только сказки. Уж и не знаю, верила ли она сама в них. Я вот верила. Сейчас, спустя те самые десять зим, только упрямая баба Софа иногда вспоминает старых богов. Да и то предпочитает помалкивать, не тревожить деревенских, которые и так подкармливают одинокую старушку только по доброте душевной.
Мне впервые… нет, ещё не захотелось, но подумалось, что у меня тоже должны быть дети. Я в дочки-матери никогда не играла, предпочитая чинным прогулкам с тряпичными куклами пробежки с мальчишками наперегонки. Но решила, что детей я точно нарожаю. Когда-нибудь. И точно перескажу им, что говорила бабушка. Не должно всё, что знала она, всё, что теперь, как драгоценность, храню я, умереть.
«А ведь умрёт», — с тоской припомнила я мамины глумные слова: «через десять, двадцать зим». Ничего не останется от страха перед кикиморой и водяным. Я всегда с замиранием сердца переплывала омут на реке. Ну как в этот раз не пропустит? Ну как обидевшийся на редкие угощения, как и собрат-болотник, дух утащит на дно и заставит плясать для него всю оставшуюся жизнь? А на дне холодно…».
Может, не такая уж я и дурочка, как думает сестра. Пока она ведёт речи о цветных сарафанах и блестящих бусах, я вона какую думу думаю!
Нафаня придержал лошадку, и так едва переставляющую копыта и не то решил перемотать портянку, не то переговаривался со скрытым от меня любопытными спинами собеседником. Наконец, старик махнул рукой на телегу и моему взору предстала смутно знакомая девица. Она очень смущалась и прятала лицо в платок, суетилась и пищала что-то про папеньку, который не может её сам отвезти на ярмарку. Что же так настораживает? Нечто странно притягательное и знакомое было в её движениях. И брови вроде приметно хмурились, когда сама она смеялась. И этот нос, немного глядящий вбок я точно уже видела. Я то отодвигалась подальше от нечаянной попутчицы, то пыталась приглядеться.
— Я сама Ельницких буду, — сообщила девица, — папенька уехал на ярмарку ещё вчера, да напрочь забыл свои счастливые портянки. А без них чего он наторгует? Ничегошеньки!
«Ельницкая» трещала не умолкая. Соскучившиеся по беседам с незнакомцами (дома-то все друг друга знали) девки наперебой забрасывали её вопросами. Ельники с нами дружбы не водили, но и открыто не враждовали. Ну как случиться выведать какой секрет? Серьёзные разговоры быстро сошли на нет и сменились более интересными темами: Любава расхваливала яркую, почти цыганскую юбку, и била себя кулаком в грудь, дескать, если это новая мода, то у неё точно такая лежит дома.
Я призадумалась. Во-первых, точно такая юбка и правда уже пятую осень пылилась у нас в сундуке. Во-вторых, даже если не обращать внимания на то, что девка идёт в город одна и пешком (места у нас, может, и спокойные, но, как говорится, с дрыном наперевес поспокойнее будет), с чего бы она оказалась на нашем пути, да ещё почти сразу на выезде из деревни? От Ельников шло две дороги, обе пересекали лес (естественно, еловый) и сходились примерно за четвёртую часть дневного перехода. Одна из дорог вела прямиком через Выселки и соседствующие с нами Проходки, названные так оттого, что многочисленные купцы, проходившие через деревню, неизменно проходили мимо, вторая же пересекала торговый тракт, ведущий от границы нашего славного государства, недалеко от Малого Торжка, то есть, собственно, места проведения ярмарки. И обе дороги были куда как удобнее, чем попытка проломиться через лес насквозь. Однако ж девица выскочила на обочину прямо из него. Не то она попросту блажная и напридумывала себе как торговца-папеньку, так и его счастливые портянки, кои она как раз с гордостью демонстрировала попутчицам, (попутчицы морщили носики, но понимающе кивали), не то…