Дождь холодный, больно хлещет по плечам, в миг намочив всю одежду. Небо, почерневшее за секунды, плавится яркой вспышкой молнии. Тяжелое покрывало туч разрывает на клочья бело-желтым разрядом электричества. А кажется, что внутри меня вот так все расползается на ошметки от мысли, что сегодня она уедет. И все.
Опомнившись, хватаю намокшие, холодные пальцы и тяну за собой к недостроенному срубу.
– Бежим, ну!
И так ладно, так правильно ощущается ее узкая ладонь в моей натруженной, наверняка шершавой и мозолистой от каждодневных физических работ руке, что неожиданно для себя самого смеюсь, отплевываясь, от текущих по роже капель дождя. Дикий, гортанный звук заглушается раскатом грома.
– Скорее! – до нитки промокли уже. Крыльцо-то недостроенное – только ноги ломать. Подхватываю ее, растерянно остановившуюся у преграды, за талию. Мокрая ткань холодит руки. Опускаю на высокий настил небольшой террасы, а разжать пальцы не могу. Только смотрю, как ходит ходуном от бега ее грудь, облепленная тонкой тряпицей платья и хоть ты режь – не могу себя заставить отвести взгляд. По навесу гулко бьет дождь, а в ушах в такт пульсирует кровь, перекрывая другие звуки. Так и заталкиваю Марью в проем открытой двери, заставляя пятиться и держа за изгиб бедра. Пнув ногой дверь, слышу, как стучит о косяк, закрывая нас в темном срубе. Вспышка молнии через незанавешенные еще окна ярким отсветом блестит в полумраке на промокшей, вздыбленной груди.
“Не бойся, приставать не стану”, – вдруг тихо шелестит где-то глубоко под ватой накрывшего меня дурмана. С тяжелым вздохом разжимаю руки, отступая назад, огибаю ее по дуге.
«Ну что ты молчишь, Мария! Осади меня. Что ты как зачарованная?! Что воля, что неволя все одно?»
Я злюсь на себя, что не могу сдерживаться с ней рядом перенося и на нее отголоски раздражения. Всего себя теряю: и волю, и выдержку и мозги последние.
На сколоченном мною же стуле сиротливо висит брошенная поутру рубаха.
– Вот переоденься, мокрая ж вся до трусов, – а в голове ярко себе тут же представляю ладный зад, обтянутый тонким кружевом. Наверняка же не с единорогами трусы у нее. Пальцы сильней сжимают ткань рубахи: – Моя это. Беру с собой всегда, чтоб переодеться после работы. Не чучелом же назад идти детей пугать? – зачем ей ненужная эта информация?
– Не побрезгуешь?
Молчит. Смотрит, как заколдованная и не отомрет никак. Буквально впихиваю ей одежку в руки.
– Смотреть не буду, не бойся.
А хочется. И смотреть хочется, Маша, и трогать. Везде. Вот прямо сейчас не понимаю, зачем предложил тебе замену, когда больше всего на свете желаю содрать с тебя все вот это. И тебя потом драть голодным зверюгой. Вот хоть прям у этой стены! Слизывать капли дождя с ключиц и чтоб ты стонала подо мной, прося еще.
Отворачиваюсь, подхватив на загривке свою футболку, одной рукой стягиваю с себя и бросаю на лавку. Звонкий чавк хлестко разрывает тишину между нами.
Вязкую, липкую тишину.
«Да что ж ты молчишь все?! Все б в мире отдал, чтоб узнать, что в этот момент в голове у тебя творится».
Никогда не любил лишний раз воздух трясти, а сейчас прям наждачкой по нервам это молчание.
Выглядываю в окно. Не видно даже крыльца – стена воды и все.
– Сегодня ты никуда не поедешь, – заключаю, не оборачиваясь.
Очень слышно облегчение в голосе, да?
– Приплыли, – а зубы стучат уже.
– Околеешь, если не переоденешься, – не поворачиваясь, напоминаю ей, а сам слышу шелест одежки, давя руками выступ подоконника, всматриваюсь в серое марево дождя и спрашиваю себя, какого хера, спрашивается держусь за данное обещание?
Потому что с детства привык словами не кидаться? Не мусор на ветру. Дал слово - назад не заберешь. А тут…
Кто тебя за язык-то тянул, Волков?
– Готово, – зачем-то сообщает Марья из-за спины, явно намекая, что можно уже и обернуться. А я слышу, что хочу.
«Готова она, хоть бы думала, что ляпнула».
Оборачиваюсь, медленно скользя рукой по гладко полированному дереву выступа под окном. Знаю, что увижу, а все равно задыхаюсь.
Рубашка моя едва прикрывает трусы. Не с единорогами. Спускаюсь взглядом от лица по борту не застёгнутого до конца ворота, к самому краю, где с изнанки топорщится пришитая про запас пуговица, оглаживаю стройные ноги. Стоит, как девчонка пальцами ног друг за друга цепляется…
Мотнув головой иду к неубранному еще из входной зоны рабочему верстаку. Там полотенце через верхнюю балку перекинуто – себе приносил, чтоб обмыться после работы. Подхватываю на ходу, подхожу к Маше. Жмется все, буравит сочной зеленью глаз и леший разбери, что у нее там на уме.