Он замолчал.
Президент поощрил его кивком головы.
— В лучшем случае, они тоже не вернутся. Если найдут условия, благоприятные для жизни. Этот шанс невелик, но он все же есть.
— Какова численность экипажа?
— Стандартная — тридцать человек.
— Да, — кивнул президент, — они ведь повезут эмбрионы.
«Все-таки читал», — подумал Ковальчик.
— Если ситуация будет благоприятной, эмбрионы инициируют. А эти тридцать станут патриархами. Учителями. Возможно, нам впервые удастся создать действительно жизнеспособное общество.
— Ага! — сказал президент. — Рихман!
— Вы не слишком-то увлеклись этой идеей.
— В общем, да, — согласился президент.
— И все-таки поддержали меня. Президент вздохнул.
— Насколько я понял, ваши люди — добровольцы.
— Да, — согласился Ковальчик, — все до единого.
— Что ж… надеюсь, это сработает. Другого выхода все равно нет, верно? Куда вы отправляете первый корабль?
— Сириус.
— Интересно, — сказал президент вежливо, — почему Сириус?
— Двойная звезда. По теории Дюваля жизнь зародилась в приливно-отливной зоне. А солнце-спутник может оказывать на планеты примерно то же воздействие, что и крупные планетные спутники. При условии стабильных планетных орбит, разумеется. Но «Энтерпрайз» привез данные, снимки из глубокого космоса, спектральные анализы… Похоже, на одной из планет системы Сириус отмечены спектральные линии водорода и кислорода… А это значит…
— Жизнь?
— Возможно. Ответ, как вы понимаете, мы получим нескоро. Возможно, не получим совсем. Во всяком случае, я уже не узнаю, увенчался ли эксперимент успехом. Даже при нынешних полетных скоростях и уровне развития медицины…
Президент молчал. Он смотрел в пол, и Ковальчик понял.
— Вы подписались на обработку в имморталии! — воскликнул он. Референт пошевелился у него за спиной.
— Ковальчик, — холодно произнес президент, — это не ваше дело.
— Прошу прощения, господин президент, — сказал Ковальчик, — просто… человек смертен… так положил Господь. Я понимаю, соблазн велик, но это только соблазн. И что случится с человеком, когда он обретет физическое бессмертие? Кто может это знать?
— Кто может знать, что случится с человеком, если он откажется от своей человеческой сущности? — спросил президент. — Пусть даже во имя великой цели?
— Он откажется от худшей своей половины, — сказал Ковальчик. — Он не будет знать страха, приступов беспричинной ярости, ненависти к ближнему только потому, что ближний этот — иной. Не такой, как ты. И общество своих соплеменников, запертых в тесноте звездного корабля, не сведет его с ума.
— Надеюсь, — рассеянно сказал президент. Он кашлянул, и референт тут же неслышно приблизился к Ковальчику.
«Обученный малый», — подумал тот. Он сдвинул каблуки и резко, по-военному поклонился.
— Я могу продолжать? — спросил он.
— Да, — кивнул президент, — да. Разумеется.
— Я прослушал ваш дневник, — сказал Рихман. — Во всяком случае, ту часть, которую смог прослушать.
— Что ж, — ответил Ковальчик. — Хорошо.
— Я прошу прощения.
— Мне не нужны извинения. Мне нужны ваши соображения.
— Они должны были свернуть программу.
— Они и свернули.
— А теперь — возобновили.
— Да, теперь — возобновили. Они никогда не закроют программу. Это естественно. Я не говорю о соображениях политических, экономических, об игре интересов. Человечеству, как любому биологическому виду, присуща тяга к расширению ареала. Мы называем ее духом поиска, стремлением к познанию, все такое… Но это всего лишь биология. Я говорил вчера с президентом. Он дал добро. Полный карт-бланш. Так что дело за вами, Рихман.
— Хорошо, — согласился Рихман. — Хорошо. Я попробую.
— Я сделал упор, скажем так, на культуроцент-ричность, — сказал Рихман. — На вечные ценности.
— Ясно, — ответил Ковальчик.
Здесь, в стенах Института Мозга, среди приборов и деловитых людей в бледно-зеленых халатах, он казался на своем месте. Он везде казался на своем месте.
— Я все же рассчитываю на долгосрочную программу. На колонизацию. Мы снабдим их очень хорошим архивом — литература, живопись, музыка, исторические справочники. Все это займет не так уж много места.
— Верно. Тем более, что им, возможно, придется обучать подрастающее поколение.
Ковальчик посмотрел на человека, сидящего в глубоком кресле. Лицо у него было скрыто под глубоким шлемом. Он сидел неподвижно, положив на колени раскрытые ладони.