— По комнатам! В барак! Без обеда! Без ужина! Без прогулки на всю неделю!.. — вопил он, толкая перед собой побледневшую от волнения фрау Йобст.
Наказание было прервано. Солдаты загнали нас в барак и заперли двери. Они забыли отнять от нас ножнички, и с того дня в женском бараке стали делать маникюр.
«ЛАГЕРЬ КОЛЛЕР»
«Лагерной холерой» называлась та болезнь, которой заболевали все, кто раньше, кто позже: и сильные и слабые, и молодые и старые, и одинокие и те, кого на свободе ждала семья. Болезнь выражалась в том, что человек на голодном пайке совсем терял аппетит. Он становился неразговорчивым, угрюмым, то апатичным, то раздражительным и обычно проводил дни и ночи в лежании и смотрении в одну точку.
У одних, устойчивых и крепких, лагерная холера проходила без всяких последствий для кого-либо, кроме самого больного. Она продолжалась более длинный или короткий период и в один, обычно неожиданно солнечный день, под влиянием тепла, света, чьей-то улыбки, чьей-то дружеской ласки — исчезала. Но был и второй, опасный тип заболевания.
Заболевшего этой болезнью сразу же замечал опытный глаз тюремщиков. Они знали, что теперь у них имеется шанс заставить «холерного» говорить, то есть, что он созрел для допроса, на котором он сам «признается» во всех обвинениях и назовет других, целый ряд имен.
В помещение Эф-Эс-Эс вызывали на допрос почти ежедневно, поскольку капитан Кеннеди и его «борзые» были в лагере. Но они путешествовали. Благодаря «латрине» и приезжающим, мы узнали, что, кроме Вольфсберга, существуют еще два небольших вспомогательных лагеря. Вскоре один из них, Федераум, был ин корпоре переселен к нам. С этой партией прибыла и русская, Машенька И., бывшая военная служащая немецкого Вермахта, хохлушечка из-под Полтавы, подсоветская, однако, прекрасно говорившая по-немецки с акцентом, в котором ей могли позавидовать австрийки. Приезд этой веселой, симпатичной девушки внес в мою жизнь большую радость.
Редкие встречи с Г., разговоры через «колючую змею» не вносили смирения в мою мятущуюся душу. Я чувствовала, как надо мной нависает темное облако. Виной этому была полька, Иоганна Померанская. Она, отболев «лагерной холерой», определенно решила купить себе жизнь и свободу. Вначале она нам показывала свои фотографии, с автоматом через плечо, с двумя собаками-волкодавами, и рассказывала о своих строгостях в немецком кацете, где она, варшавянка, измывалась над своими же поляками. Затем, как бы спохватившись и перепугавшись, увидев на наших лицах отвращение к ее поступкам и подлости, Иоганна заболела. Лежа в постели, она проводила весь день молча, темными, пылающими каким-то внутренним огнем глазами следя за каждой из нас, как бы выбирая жертву.
Время убивалось игрой в «крестики и нолики», рассказами, анекдотами, и, ввиду того, что я прилично рисовала, вокруг меня собирались сосиделки и заказывали мне карикатуры то на одну, то на другую из сожительниц. Раз я нарисовала карикатуру на самое себя: в форме, с ружьем и ручными гранатами за поясом и страшными глазами. Карикатуру я бросила на столе и только к вечеру заметила, что ее нет между другими рисунками.
На следующее утро Иоганна через «кипера» потребовала, чтобы ее отвели в бюро Эф-Эс-Эс. Подобные добровольные заявления всегда вызывали настороженность.
Через час за ней пришли, и полька вернулась в барак только к вечеру. Не только в нашей комнате, но и во всем бараке царила напряженная атмосфера. От Иоганны все сторонились, и никто не хотел с ней говорить.
В десять часов, когда мы все легли по кроватям, и после сигнала было потушено электричество, в темноте раздался задыхающийся от злобы голос Померанской:
— Сволочи!.. — вдруг прошипела она. — Белоручки! Сплошные невинные овечки! Видите ли, «случайно» сюда попали! Ни в чем не виновные жертвы! А я знаю, за что я здесь сижу. Знаю, за что и вы сидите! И насколько вы белее, настолько вы мне противнее…
Комната молчала. Из-за стенки, от соседей, долетал чей-то голос, рассказывающий сказки. Там жила австрийская детская поэтесса, писавшая в свое время книги для детей младшего и среднего возраста. Часто и мы, пользуясь тишиной, прислушивались к ее изумительно красивым рифмованным сказкам. Но на этот раз мы не слушали фрау Эберг-Мурау. Мы напряженно ожидали, что еще скажет захлебывающаяся от злобы на всех нас, на себя самое, испуганная на смерть, боящаяся своей тени Иоганна. В черной тьме вспыхивал красным огоньком конец ее папиросы. Английской папиросы, которую ей дали в Эф-Эс-Эс…
— Что этот Вольфсберг? Вы были в Бухенвальде? Вас не пугают картины гор человеческих живых трупов, которых везут заживо в печи крематория? Вы видели «морских свинок» на двух ногах, над которыми производилась вивисекция? Что этот голод, холод и тоска, по сравнению с тем, чего я насмотрелась? — продолжала Иоганна. — Я жить хотела. Я жить хочу! Там я поляков предавала, а тут я всех вас с наслаждением предам. Всех, и немок и австриек, а прежде всего русских. Русских я ненавижу больше всего!