В перекличке новые не участвовали. Их отвели, оставив вещи в коридоре барака № 1 нашего блока, в лазарет, на физический осмотр.
Часов около восьми вечера в окно нашей комнаты просунулось лицо херувима с рыжими волосами, и раздался совершенно детский, девочки лет четырех, голос: — Ко овде говори српски? Я сам Джинджи. Дай да се упознам! (кто здесь говорит по-сербски? Я — Джинджи. Давай знакомиться!) — все с невероятным немецким акцентом.
Не могу сказать, чтобы я была любезна с этой рыжей головой, и, после всего пережитого в этот день, меня раздражал и запах духов, и яркая краска губ, и подведенные глаза, а больше всего этот аффектированный детский голос. Тем более, что сербская фраза, вероятно, для убедительности, была закончена совсем непечатным ругательством.
— Приходите завтра! — резко ответила я. — У нас не принято знакомиться через окно, и мы привыкли уважать вечерний покой каждой комнаты. Неприглашенные сначала стучат в двери и просят разрешения войти.
— Я тебе не разумела! — растерянно ответила рыженькая. — Я мало говорим и разумем српски. Я сам мислила ти будет радостна!
Милая, милая «Джинджер» Ш., рыженькая, получившая эту кличку так, как я получила свою! Меня все англичане звали «блонди», что меня приводило в ярость, Анне-Мари Ш. нравилось быть «Джинджи». Это, как она говорила, ее молодило.
Впоследствии мы стали большими друзьями, и все женщины, даже «высокоморальные старушки», партийки, осуждавшие всякую вольность, подмазку, анекдоты, обожали эту «рыжуху» и старались, чем можно, облегчить ее жизнь.
Джинджер была шпионкой. Настоящей, большой шпионкой немецкой армии. В партии она не состояла и вела работу, как патриот. Она говорила превосходно на шести языках и немного болтала по-сербски и русски. До приезда в Вольфсберг она содержалась сначала в особом отделении при штабе английской армии, где прошла через «фабрику лимонада», то есть старательное выцеживание всех сведений, затем короткое время была в Вене, где ее «выцеживали» американцы и французы, и только потом уже была отправлена к нам. Отношение к ней было «деликатным». Находясь под арестом в штабе и в тюрьме, она еженедельно имела визит парикмахера, могла отдавать свои платья в чистку и до Вольфсберга ни разу не нарвалась на грубость. По происхождению она была из дипломатической немецкой семьи. По профессии мирного времени — драматическая артистка.
Но вернусь к тому вечеру. После моего ответа, голова Джинджер исчезла в темноте ночи, и мы, обитательницы нашей комнаты, погрузились в тихие разговоры. На столе лежали пришедшие посылки. Моя коробочка и большой пакет Финни Янеж, присланный ее сестрой. По правилу, все делилось на равные части, и затем каждый распоряжался продуктами, как уж мог сберечь и удержаться, чтобы не съесть все сразу.
Только что мы приступили к этой работе, от которой у всех, а в особенности у «маленьких», Бэби Лефлер и Гизеллы, потекли слюнки, раздался стук в двери.
Вошла бледная и расстроенная фрау Йобст.
— Мэйнэ дамен! — начала она смущенно. — Я пришла к вам с большой просьбой от всех старших заключенных. Среди новоприбывших находится некая Элизабет Буцина. Она, пока я вам не имею права объяснить причину, находится на «особом положении». Она… еврейка. Греческая подданная… У нее, как мне сказали, отвратительный характер… Она вызывает всех окружающих на скандалы, провоцирует и пользуется своим происхождением… У вас в комнате одна пустая кровать…
Другими словами, нашу «скандальную» комнату принесли в жертву. «Старушки» или «ареопаг», как мы их называли, решили, что мы сумеем по-шекспировски провести «укрощение строптивой», и «что у нас для этого достаточно крепкие нервы и «глубокие желудки».
Мои подруги смотрели на меня вопросительными глазами… Я была «старшей», «штубенмуттер». Мне верили.
Фрау Йобст мяла в руках маленький платочек. Впервые я видела в глазах этой женщины затравленность, страх и мольбу.
Мы согласились. Но с одним условием. В случае крайней необходимости — дальнейшее пребывание нежелательной сожительницы будет вынесено на «суд чести».
Через несколько минут к нам в комнату вошла, с переброшенным драгоценным меховым манто из шеншилей (это летом-то!), Элизабет Буцина.
Вид у нее был непринужденный. Закрыв двери перед самым носом сопровождавшей ее фрау Йобст, она, не выпуская из р?к манго и небольшой чемодан, громко заявила:
— Меня зовут Элизабет Буцина. Я — еврейка и прошу это зарубить у себя на носу. Нахожусь я здесь по недоразумению, которое скоро будет выяснено. Любить меня и жаловать вам не придется. Я презираю «наци» и считаю их всех свиньями! Вас я к ним не причисляю просто из… сожительских причин. Понятно?