Вот он уже в конце аллеи, перед «храмом добродетели». Тут шло балетное представление, и он расслышал, что кто-то вблизи его назвал это представление «La Rosiere de Salency». Неведомо где помещавшийся оркестр наполнял воздух нежной мелодией. С зелёной горы, скрывавшей вход в «храм добродетели», сходили одна за другою грациозные пастушки, неся свои дары той, кто всех добродетельнее, кто избрана и признана всеми Rosier'ою. Но её, виновницы торжества, ещё нет… она скрывается где-то. Молоденькие пастушки танцуют и очень милыми, но всё же довольно странными движениями прославляют добродетели своей подруги.
Зелёная гора, закрывавшая вход в храм, разверзается. Храм открыт, и в середине его виден жертвенник со священным огнём, а вокруг него помещается его девственная стража — семьдесят весталок.
А вот, наконец, и она! Её ведут беспечные подруги, до того довольные весельем, что ещё не успели догадаться ей завидовать.
И это опять она, та, которую он видел в одежде весталки и на ком остановился мыслью. Теперь она скинула с себя свою одежду жрицы, она превратилась в пастушку, но ненадолго. Вокруг неё подруги сплетаются в весёлом танце, а потом венчают её цветами, буквально засыпают её ими. Под этой благоухающей ношей она поднимается по ступеням храма и склоняется к жертвеннику. Её окружают жрицы, каждая со своим светильником; а она, вся в цветах, в разметавшемся золоте светлых кудрей, недвижима, не смеет поднять головы, не смеет взглянуть на горящее над нею жертвенное пламя; она, очевидно, в своём смирении не знает сама — достойна ли она подняться, достойна ли взглянуть на него.
Но жрицы её поднимают, подводят к жертвеннику, вручают ей светильник. Тогда глаза её поднимаются, и в них блещет светлая радость. Она твёрдой рукой возжигает свой светильник от пламени жертвенника — и в тот же миг одежда пастушки с неё спадает, и она является перед зрителями весталкой. Она стоит теперь высоко и, держа светильник, в белоснежной одежде, глядит сияющим взором на своих прежних подруг-пастушек и новых подруг-весталок, которые у ног её, перемешавшись между собою, начинают новый танец. Но вот откуда-то появляются гирлянды зелени и цветов, и прелестные танцовщицы все обвиты, переплетены этими гирляндами. Они образуют собою живой гигантский сад. Этот живой сад плавно и грациозно движется под звуки незримого оркестра.
Она все глядит, недвижимая на своей высоте, с приподнятым светильником, который не мелькает, не трепещет в твёрдой руке её, а горит ровным пламенем. Она глядит, озарённая жертвенным светом, чудно прекрасная в своей девственной красоте. Спокойствие и тихая радость в её взгляде. По праву признали её достойной венца добродетели, сознательно приняла она обету священного жертвенника. Не ждут её испытания и беды, не грозит ей падение, не дрогнет светильник в руке её, не померкнет его пламя…
Но вот её взгляд отходит от танцующих подруг, от этого живого, трепещущего и волнующегося у ног её сада, он устремляется дальше, за пределы сцены, туда, где тесной толпой собрались зрители. Вдруг преображается все лицо её. С её щёк слетает румянец, глаза широко раскрыты, она неподвижна, она замерла, будто жизнь отлетает от неё, ещё миг — и рука её выпускает светильник, пламя его ярко вспыхивает и потухает… Она шатается… готова упасть… Подруги в изумлении, в ужасе прервали свой танец, кидаются к ней, поддерживают её… На всех лицах смущение, испуг…
Смущение и между зрителями — эта сцена не входит в программу балета.
— Любезный Роджерсон, пойдите посмотрите, что случилось с прелестной весталкой, — верно, бедное дитя чересчур устало, ей дурно… помогите ей скорее! — прозвучал под ветвями померанцев и олеандров громкий голос Екатерины.
Сухощавая фигура лейб-медика отделилась от группы, центром которой была государыня, и быстро стала подниматься по боковым ступенькам, ведшим на сцену.
В то же время из густой толпы зрителей вышел человек в тёмно-фиолетовом бархатном кафтане. Он быстро удалялся от «храма добродетели» и свернул на боковую аллею, где почти никого не было, но где так же ярко горели огни иллюминации.
Ведь он должен был знать это, он должен был знать, что не этому наивному ребёнку бороться с его взглядом! Зачем же он смутил её? Зачем ворвался в душу, ничем от него не защищённую, не ждавшую никакой опасности, — разве он враг ей? Он не желал ей зла, он не хотел смущать её, он просто бессознательно залюбовался ею, её девственной красотою и светом её чистой души, так ясно для него горевшим в глазах её. Он глядел на неё бессознательно…