— Посылать мне коляску… сегодня вечером… на станцию?..
Пауза. Тишина. Ожидание. Потом сверху:
— Вы что-то сказали? Насчет станции? „На вокзал так на вокзал!“
— Хи-хи-хи! — Мейер подобострастно смеется над этим ходким выражением. Потом повторяет свой вопрос немного громче.
— Кричать нельзя! — тотчас осадили его.
Он стоит, он, конечно, превосходно знает, что девчонка над ним потешается. Ведь он только папин управляющий. Он обязан делать что ему прикажут. Обязан стоять и ждать, пока барышня отдыхает. Ладно, погоди, голубушка, в один прекрасный день тебе самой придется стоять и ждать — не кого иного, как меня!
Но, по-видимому, он прождал уже достаточно долго, потому что она кличет сверху (кстати сказать, удивительно громко для такой внимательной дочки):
— Господин Мейер! Вы замолчали? Вы еще здесь?
— Здесь, барышня, к вашим услугам.
— А я уж думала, вы растаяли на солнце. Помады вы на голову не пожалели. Знаю, знаю, для кого вы так стараетесь!
(И до нее уже дошло! Ну, да оно невредно — разжигает у девчонки аппетит!)
— Господин Мейер!
— К вашим услугам, барышня!
— Когда вы достаточно простоите внизу, вы, может быть, заметите, что там есть лестница, и объясните мне здесь наверху, что вам, собственно, нужно.
— К вашим услугам, барышня! — повторяет Мейер и взбегает по лестнице наверх.
„К вашим услугам, барышня“, — никогда не повредит, это льстит ей, ничего мне не стоит, подчеркивает расстояние и позволяет все. Можно заглядывать в декольте и в то же время с полным почтением говорить „к вашим услугам, барышня“; можно даже говорить это и одновременно целовать… „К вашим услугам, барышня!“ — звучит по-рыцарски, по-кавалерски, молодцевато, как у офицеров в Остаде», — думает Мейер-губан.
Он стоит в ногах ее шезлонга и послушно, но с наглым прищуром смотрит на свою молодую госпожу, которая лежит перед ним в купальном костюме, очень коротком. Виолета фон Праквиц в свои пятнадцать лет уже довольно полна, пожалуй, даже слишком полна для этого возраста: тяжелая грудь, мясистые бедра, крутой зад. У нее мягкое тело, слишком белая кожа анемичной девочки-подростка и к этому большие, немного навыкате, как у матери, глаза. Они у нее голубые, бледно-голубые, сонно-голубые. Свои голые руки она закинула кверху, милое, невинное дитя, чуть выпятила грудь… Вид совсем недурной — красива, стерва, и… черт побери, какое тело! Так и просится, чтоб его обняли.
Сонно и как будто похотливо она всматривается из-под опущенных, почти сомкнутых век в лицо управляющего.
— Ну, что вы так смотрите? — вызывающе спрашивает она. — На общем пляже я тоже хожу в таком виде. Не валяйте дурака. — Она изучает его лицо. Потом: — Да, увидела бы мама нас тут вдвоем…
Он борется с собой. Солнце жжет сумасбродно жарко, слепит глаза, вот она опять растянулась. Он делает шаг…
— Я… Вайо, о Вайо…
— Ой-вай, ай-ай-ай! — смеется она. — Нет, нет, господин Мейер, вы лучше станьте опять там, около лестницы. — И вдруг, как светская дама: — Вы смешны! Вы, верно, что-то себе вообразили? Но стоит мне крикнуть, мама тут же подойдет к окну!
И как только он послушно отошел:
— Сегодня посылать на станцию не нужно. Может быть, завтра утром, к первому поезду. Папа будет звонить еще раз.
Превосходно все понимает, стерва! Хочет только порисоваться, подразнить! Но подожди, ты у меня будешь ручной!
— А почему вы не приказываете свозить хлеб? — спрашивает молодая девушка, та, которую он похитит, с которой тайно обвенчается.
— Потому что сперва нужно вязать снопы и скирдовать. (В довольно сварливом тоне.)
— Если разразится гроза и все намокнет, папа вам закатит большой скандал.
— Если никакой грозы не будет, а я распоряжусь свозить, он тоже закатит мне скандал.
— Но гроза будет.
— Этого знать наперед нельзя.
— А я знаю.
— Значит, вам угодно, барышня, чтоб я приказал свозить?
— Ничего мне не угодно! — Она раскатисто смеется, ее сильная грудь, стянутая купальником, почти прыгает. — Чтобы вы потом, если папа рассердится, свалили вину на меня? Нет уж, наглупили, — так расхлебывайте сами!
Она смотрит на него с благосклонным превосходством. Ну и нагла же она, эта пятнадцатилетняя девчонка!.. А почему нагла? Потому что она случайно урожденная фон Праквиц, наследница Нейлоэ — вот и позволяет себе что хочет!
— Так я могу идти, барышня? — спрашивает Мейер-губан.
— Да. Ступайте, хлопочите по хозяйству. — Она повернулась на бок, еще раз насмешливо оглядела его. Он уже уходит.
— Эй, господин Мейер! — зовет она.
— К вашим услугам, барышня! — Ничего не поделаешь, он иначе не может.
— Что там, навоз вывозят, что ли?
— Нет, барышня…
— Почему же от вас так странно пахнет?
Он не сразу сообразил, что она намекает на его одеколон. Сообразив же, он без слов, красный от ярости, делает крутой поворот и скатывается поскорей по лестнице.
«Ох, стерва! С такой стервой нечего церемониться! Красные совершенно правы: к стенке всю их наглую свору! Аристократы! Будь они трижды прокляты! Наглость, бесстыднейшая наглость… Ничего в них нет, одно чванство…»
Он спустился с лестницы, повернулся, чтобы уйти, его короткие ноги яростно попирают землю. И тут снова раздается голос сверху, голос с неба, голос барышни, «милостивой госпожи»:
— Господин Мейер!
Мейер вздрогнул. Он кипит злобой, но все же иначе не может, — кипит злобой и отзывается:
— К вашим услугам, барышня!
Сверху очень немилостиво:
— Я уже который раз вам говорю, не смейте так кричать! Мама спит! — И нетерпеливо: — Подымитесь опять наверх!
Мейер взлетает по лестнице, и внутри у него все клокочет от ярости. «Вот еще, прыгай как ей тут вздумается, вверх-вниз, что твоя лягушка! Ну, погоди, как добьюсь своего, я тебя непременно брошу — с ребенком на руках и без гроша денег…»
И все-таки снова руки по швам:
— Что прикажете, барышня?..
Виолета не думает больше о том, чтобы выставлять перед ним напоказ свое тело, она мнется, но решение уже приняла. Она только не знает, как ему объявить. И наконец выкладывает самым невинным тоном:
— Мне нужно отправить письмо, господин Мейер.
— К вашим услугам, барышня.
Письмо, непонятно откуда взявшись, вдруг оказалось у нее в руке, продолговатый блекло-голубой конверт; насколько можно было разглядеть с того места, где стоял Мейер, надписи не было…
— Вы идете сегодня вечером в деревню?..
Он ошеломлен и растерян. Она сказала это просто так или ей что-нибудь известно? Но нет, быть не может!
— Не знаю, возможно. Если вам желательно, барышня, пойду непременно!
— Вас спросят, нет ли письма. Передайте ему из рук в руки.
— Кто спросит? Я не понимаю…
Она вдруг рассердилась, вскипела:
— Вам и не нужно ничего понимать. Делайте то, что вам говорят. Вас спросят про письмо, и вы его отдадите. Это же так просто!
— К вашим услугам, барышня, — говорит он. Но сейчас это прозвучало как-то тускло, он слишком занят своими мыслями.
— Так, — сказала она. — Вот и все, господин Мейер.
Ему отдают конверт. Еще не верится, но вот оно, письмо, у него в руках, оружие против нее! «Подожди, цыпочка! Теперь ты меня не проведешь!»
Он весь подобрался:
— Будет исполнено в наилучшем виде, барышня! — И опять слезает вниз по лестнице.
— Я думаю! — вызывающе звучит вдогонку ее голос. — Не то я расскажу дедушке и папе, кто подпалил лес.
Голос смолкает. Мейер застыл на середине лестницы, чтоб не упустить ни слова.
«Так! Вот оно что! Понятно! Ну-ну! „Кто подпалил“, — сказала она. В самую точку. Браво! Для пятнадцати лет просто великолепно. Из тебя кое-что выйдет! Нет, можешь даже оставаться такой, как есть!»
— Да и господин лейтенант тоже шутить не любит, — добавляет голос… И коротышка Мейер слышит, как она там наверху поворачивается на бок своим полным ленивым телом. Шезлонг покряхтывает. Фройляйн Виолета фон Праквиц нежится там наверху, а управляющий Мейер должен тут внизу возвращаться на работу. Правильно — так и должно быть!