И с этим я горячо согласился. Внутренне. Он продолжал:
– Это место Черное ущелье зовут. Здесь черные монахи жили. Давно. Потом их прогнали. Но они снова приходят. Ночью. Так говорят. Легенда.
Этого еще не хватало.
– Какого хрена им здесь надо?
– Они приходят за черепами.
– За нашими? – уточнил я. Это не маловажно в общем-то. Для меня в первую очередь.
– Нет. За своими.
Очень понятно объяснил. Простыми словами, главное.
– Там, наверху, они жили, в задней скале. Монастырь в ней вырубили. Такой коридор внутри есть. С одной стороны это… комнаты…
– Кельи.
– Кельи, да. С другой – окна.
Вот оно что проглядывает сквозь зелень темными пятнами.
– В кельях, да? – там дырки в стене. Как полки…
– Ниши.
– Да, ниши. В них черепа стоят. За чем? – никто не знает. Они за ними в лунную ночь ходят.
Интересно посмотреть, как они ходят.
– А как бы туда забраться?
– А никак. По стене не влезешь. Сверху не спустишься. Сбоку не пройдешь.
Ну-ну. Батарейку из окна тоже не выронишь, да? И череп случайно не столкнешь?
Облака окружили луну, заставили сдаться. С моря поднялся туман и завершил ее поражение.
Мы вернулись в саклю. Я завалился на топчан. От бурки пахло гражданской войной.
– У тебя тут мышей нет?
– Боишься? – с серьезной озабоченностью спросил Анчар. – Не бойся. Всех вырубил.
Он снял со стены шашку, вытянул ее с хищным, шипящим свистом из ножен. Поиграл кистью – клинок заплясал в воздухе, бросая по сторонам яростные блики. Похвалился:
– Черкесская шашка. Самая древняя. – Сунул клинок мне под нос. Я едва его спас, увернувшись. – Видишь надпись? По-арабски написано: «Работал мастер Али, сын Хаджи Бека», называется. Вах!
Я трепетно склонился над лезвием. Шевеля губами (ма-ма мы-ла ра-му), провел пальцем по едва различимой гравировке. Виновато поднял голову:
– Я по-арабски свободно говорю. А вот читаю только со словарем. У тебя нету?..
Пряча в усах улыбку, Анчар качал головой в восторге от моих познаний. Или юмора. Идиотского.
– …И в черкесских шашках не понимаю, – признался я. – В моей коллекции – только дагестанские. Причем клинки – амузчинские, а рукояти – кубачинские. А лучше всего – шашки толовые. Так сказал?
– Опять шутишь над Арчилом? Не смейся. Шашка – верный друг. У него патроны никогда не кончаются…
И не начинаются, по-моему.
– …Шашка – молния. Сверкнет – и один голова здесь упал, другой – туда покатился, четвертый пополам раскололся: один глаз направо, другой налево. Вах!
Шашка сверкала над его головой, резала воздух, оставляя в нем видимый свистящий и блестящий след. Прямо Гаянэ, танец с саблями.
Эх, харчо, наивное дитя гор. Ввалят они нам в дом всего-то пару гранат подствольником – и нет твоей шашки. Один глаз направо ушел, другой налево, его догонять.
– Дед научил, – выдохнул Анчар и бросил шашку вверх. Она сделала под потолком послушный поворот, словно лошадь на корде, и, упав, вонзилась в стол между двумя тарелками, закачалась, сверкая. – А его тоже дед учил. Другой. Который старше. Надо выпить за предков, – спохватился. – Они были воины.
– А дед твой за чьих воевал?
– Как? – Анчар тронул пальцем ус. – Что спрашиваешь?
– За белых или за красных?
Он опять задумался. И уклонился, сказав важно и веско, подняв палец:
– За Родину!
– Тогда выпьем.
Потом Анчар вкатил в саклю другой бочонок. И стал учить меня грузинским застольным песням. В них было много добрых, мудрых, красивых слов. Но я ничего не запомнил.
Потом мы сидели в обнимку на топчане и, раскачиваясь, как пьяные матросы, пели: «По аэродрому, по аэродрому…», совершенно забыв о своих обязанностях по охране здоровья наших дорогих хозяев.
Ничего, их сейчас другой страж неусыпно охраняет. Лежит, голубчик, в горах, в холодном тумане, смотрит в прицел и бережет их покой. Бдит, стало быть.
Наверное.
Не заметили мы и того, что в самый разгар ночи заглянул в окно сакли черный лупоглазый монах в странном – в обтяжку – капюшоне, с раздутым носом.
Не заметили. И немудрено. Судя по бочонкам, я себе дополнительных лет двадцать пять жизни уже гарантировал – по Анчарову счету: год за литр.
Следующим днем, едва устойчивый утренний ветерок (пассат, муссон, бриз? – покажите мне человека, который знает между ними разницу) согнал со склонов туман и утопил его в море, Анчар на джипе уехал в город. Вита и Мещерский недалеко от берега пытались освоить виндсерфер: по очереди опрокидывались, плюхались в воду, отфыркивались и не давали покоя своим беззаботным смехом черным монахам, и без того утомленным ночным перетаскиванием черепов.
А Серый мышкой шмыгнул в саклю. И осторожно перетряс ее до основания. Даже портрет Сталина осмотрел.
Сложность была в том, что я не знал даже приблизительно – что я ищу. Что за конверт? Каковы его размеры и конфигурация?
Поди туда, не знаю куда. Отыщи то, не знаю что.
Если в конверте чек на миллион баксов, это одно: узкий, тонкий. Если пакет документов, то это уже совсем другое – книга о вкусной и здоровой пище. А ну как это любовная записка, компрометирующая главу государства? Или солдатский треугольник военных лет, где описывается позорное поведение на фронтах нынешнего ведущего безупречного демократа? Или серия порноснимков, бескомпромиссно иллюстрирующих голубые развлечения члена правления самого влиятельного в мире российского коммерческого банка. Или пластинка необыкновенно драгоценного стратегического сплава. Или кассета. Или дискета. Или листок с шифром. Или два таких листка…
Не знаю, куда. Не знаю, что.
Ничего, я таки отгадаю эту мелодию из семи нот…
Кое-что интересное я в сакле все-таки обнаружил. Ящик гранат, например. Правда, без запалов. И семь зарубок на прикладе карабина (разные зарубки – в разное время сделанные и разными ножами). И другие глубоко интимные вещи – чуть ли не скальпы бывших врагов и мстительно высушенные головы. Но никакого конверта. Ничего похожего.
Грустный и неудовлетворенный, я побрел на берег. И вовремя. Мещерский с Витой уже вытащили серфер на песок и целовались над его обломками.
– Хотите сплавать за амфорами? – предложил мне Мещерский, с великой неохотой разжимая объятия.,
Что ж, понять его было нетрудно. Однако – мне бы ваши заботки.
– Я знаю одно местечко, – продолжал Мещерский, – где после шторма можно хорошо поживиться. Там неглубоко, и приволнении песок на дне перемещается, и кое-где амфоры вымывает из него. Попадаются отличные экземпляры, вы видели у меня в кабинете? В некоторых даже вино сохранилось. Сплаваем?..
Сплавали. Отыскали заветное местечко – здесь, верно, в былые годы затонула какая-нибудь древнегреческая трирема, развалилась, сгнила, а амфоры ушли в песок и время от времени неосторожно высовываются из него на радость жулику Мещерскому.
Стали нырять и – надо же – сразу наткнулись на нее. Амфора лежала на боку, почти вся обнаженная, похожая на обломок скалы, обросший чем ни попадя за тысячи лет. Без Мещерского с его наметанным глазом я бы ее не заметил. Даже внимания не обратил бы. Умышленно. Демонстративно. Принципиально, стало быть.
Мещерский выкинул буй, и я поплыл за лодкой. Делать мне больше нечего…
Я пригнал швертбот и поставил его на якорь рядом с буем. Мещерский дрожащими от счастья руками принял у меня конец и поскорее нырнул с ним, чтобы начать обвязывать добычу. Хорошо еще, глубина была небольшая, но провозились мы изрядно, ныряя по очереди: обвязали амфору по горлышку, потом подкапывались, чтобы завести петлю и прихватить ею острую нижнюю часть, потом поднимали и никак не могли поднять, пока не догадались перебросить конец через блок гротшкота. А эти жлобы с появившегося в наших терводах катерка даже не предложили своей помощи. Ничего, без них справились – перевалили амфору в лодку, едва ее не опрокинув. Потом волокли, тяжеленную (ну никак не вином наполненную, а скорее всего – спрессованным веками песком), по берегу к дому. Затащили в кабинет, установили на подставку, и Мещерский, скрестив руки на груди, замер около нее, оглядывая, как ваятель Пигмалион кусок мрамора.