Майра знала: если она посмеет бросить вызов Рокету, то долго не протянет. С другой стороны, она видывала, что делала проведённая с ним ночь с другими девицами, которым приказали разделить с ним ложе. И когда он наконец отсылал их домой после того, как они делались слишком старыми и переставали интересовать его, девицы возвращались до крайности павшие духом, превратившись в безрадостных кляч с тусклым взором. При любых вопросах о том, что же с ними сделал маг, они лишь испуганно вскрикивали и заливались слезами. По слухам, они часто просыпались, крича от кошмаров.
Что же Майре делать? С одной стороны, она приходила в ужас при мысли о тех тяжких испытаниях, которые, должно быть, выпали на долю тех других девиц. С другой стороны, она не хотела заставлять родителей или родных страдать от нашествий призраков, ночных ужасов или безумия из–за попытки защитить её.
И все же один выход был. Вероятно, её поймают и вернут насильно, но тут уж придётся рискнуть. Солдаты должны были заявиться лишь на следующий день, а ночью Майра выскользнула за дверь и прокралась в лес, прихватив на дорогу мешок с едой.
В ночном лесу со всех сторон раздавались пугающие звуки, но Майра не решалась спрятаться и дожидаться рассвета — она должна уйти как можно дальше, прежде чем Рокет узнает о её исчезновении и пошлёт на поиски солдат. Днём она конечно же идти не сможет, иначе солдаты сразу нападут на её след — но каких только страхов она не натерпелась за ночь! При мысли о волках и медведях ноги переставали её слушаться, зато раздавшийся иной раз стон (возможно, какого–то призрака) изумительно ускорял её шаги. Таким вот образом, то бегом, то крадучись, Майра и пробиралась сквозь сумрачный лес, с ёкающим сердцем и молитвой на устах.
Крестьянин остановился, опираясь на короткий черенок тяпки, и поглядел вдаль таким пустым взглядом, что было трудно поверить, будто он что–то там видит. Обёртывавшая ему ноги грубая ткань удерживалась на месте скрещёнными подвязками, а обувью служили ему деревянные башмаки. Он стоял разинув рот, низколобый мужик с шапкой чёрных волос.
Затем подошёл субъект, одетый получше, в сапогах и куртке из овчины, с дубиной в руках, и рявкнул на крестьянина. Мужик со вздохом опустил взгляд и принялся снова выпалывать сорняки.
Слов его Алеа, конечно, слышать не могла — картинка бралась с орбиты, и, хотя свет–то двадцать тысяч миль преодолевал мигом, звуковые волны обладали более ограниченным диапазоном. Девушка повернулась к Гару — ну, на самом–то деле к Магнусу, но она всегда будет мысленно называть его Гаром — и сказала:
— Достаточно плохо, но я видела и похуже. На самом–то деле, я жила и похуже.
— Так же как и я, — согласился Гар. — Эта планета может подождать. У тебя, Геркаймер, должны быть в файлах и более крайние случаи.
— Конечно, Магнус, — ответил корабельный компьютер. — Насколько крайний случай тебе нужен?
— Сперва — там где хуже всего.
— Хуже всего — в тридцати световых годах отсюда, Магнус, а по пути есть два менее тяжёлых случая.
— Если они менее тяжёлые, — рассудила Алеа — то мы там не нужны.
— Давай всё–таки взглянем, — не согласился Магнус. — Если самый тяжёлый случай выглядит ужасно, то менее тяжёлые возможно выглядят страшно. Возможно мы не сможем заставить себя пройти мимо.
— А, ладно, — уступила с мученическим вздохом Алеа. — Который из тяжёлых случаев ближе всех?
Они сидели в роскошном салоне принадлежащего Магнусу космического корабля «Геркаймер». Компьютер и корабль были так тесно взаимосвязаны, что никто б не смог отличить один от другого. Сидели они, утонув в мягких креслах, которые подстраивались под очертания их тел. Между ними стояла на порфировых ножках плита из нефрита, и если материалы и не принадлежали к безусловно естественным, то определить это можно было лишь с помощью электронного микроскопа. Вокруг них растянулся темно–красный ковёр с длинным ворсом. Стены терялись в тени, за исключением освещённых замаскированными лампами картин. Такие же лампы освещали и кресла. Все прочее скрывалось в надушённом сумраке. Из спрятанных динамиков лились негромкие звуки музыки Моцарта.