Потом, когда за окном рассвело, Тар-Агне не выдержала, пробежала в каминную, схватила со стены династическую пику (которая была в два раза выше ее самой), вернулась в опочивальню и накинулась на маленькие подушечки. Всхлипывая и шмыгая носом, она тыкала пикой в подушечки, восклицая, когда пика пронзала блестящий атлас:
— Ну почему его нет? Почему он еще не пришел? А вдруг он вообще не придет? Я ведь тогда отправлю его на плаху... Ну почему же он не идет, не идет, не идет!
И она опять плакала, и пика пронзала гладкие брюшки подушек, и пух летал по всей комнате и опускался на покрывала, ковры, пуфики, скамеечки и принцессу.
Потом принцесса отбросила пику и принялась ползать на четвереньках по ковру — толстому, пушистому, мягкому. Она ревела, и шмыгала носом, и собирала пух в аккуратную кучку.
— Мои подушечки, — шептала она сквозь синие слезы. — Мои маленькие, славные, миленькие подушечки... Как же я теперь без них буду... Что же я такого наделала... Что же я за дура такая ужасная... Мои маленькие, славные, миленькие подушечки...
Вот в таком отчаянии дядюшка застал принцессу. Она сидела посередине опочивальни, вся в слезах и мокрых пушинках. Погубленные подушечки находились в аккуратной кучке слева, а тщательно (по возможности) собранный пух — справа. Принцесса, всхлипывая, шмыгая носом, утирая глаза, запихивала пух обратно. Страшная пика была прислонена в углу к стенке.
Дядюшка оглядел разорение, подошел к несчастной племяннице, опустился на корточки.
— Давай я тебе помогу, моя девочка.
Он стал помогать принцессе засовывать пух в подушечки. Она окончательно разревелась и уткнулась в дядюшкино плечо.
— Дядюшка, — застонала она в плечо. — Я тебя очень, очень, очень люблю! Прикажи им, пусть починят мои подушечки! Зачем я их порезала пикой! Мои маленькие, славные, миленькие подушечки... Дядюшка, ты им прикажи...
— Прикажу, — дядюшка прижал принцессу к себе и погладил по распущенным волосам. — Сейчас прикажу, и нам принесут двадцать новых подушечек. И они будут даже лучше тех, которые ты порезала...
— Да, дядюшка, да... Я плохая, я вздорная девочка... Пускай меня отправят на плаху, дядюшка.
— Ты меня так напугала, маленькая! У тебя до сих пор так болит голова?
— Нет, дядюшка, — принцесса утерла кулачком глаза и вздохнула. — Голова почти не болит. Просто гудит, и в ушах звенит, и трещит, но уже не болит, почти. Я бы даже позавтракала. Да, я бы даже позавтракала, и пусть мне принесут чашку вкусного шоколада. И полбулочки. Нет, даже целую булочку.
— Это мы сейчас устроим. Но почему тогда ты так плачешь? Почему ты порезала все подушечки? Они же были твои любимые! Ты спала на них с такого вот возраста!
Дядюшка приподнял ладонь над полом.
— Не говори мне, дядюшка, не говори! Я знаю. Но он не пришел, и мы теперь не пойдем смотреть на Луну.
— И когда он собирался прийти? — спросил дядюшка озадаченно.
— Он сказал, ближе к вечеру...
— Вот как... Но до вечера еще есть какое-то время, девочка. Он еще может прийти, и он наверняка придет. Если, конечно, ты не обещала отправить его на плаху.
— Я обещала, дядюшка, обещала, — принцесса горько вздохнула. — Но если только он не придет... А если придет — зачем...
— Вот как. А скажи, моя славная, он — это кто?
— Откуда я знаю, — пробурчала девочка, дернув плечом. — Да и какая разница!
— Ты даже не знаешь имени?
— Не знаю!
— Это нехорошо, моя маленькая. Если бы мы знали имя, я бы его нашел и привел.
— Нет, пусть сам приходит, раз обещал! Все, дядюшка, отпусти меня, отпусти... Пусть принесут подушечки и пусть унесут эту мерзкую пику. Пусть ее вообще выкинут! Или ее тоже нельзя выкидывать? Почему ничего нельзя выкидывать? Накидали всякого хлама, валяется тут — не продохнуть.
— Уже иду, — дядюшка осторожно отнял от себя принцессу и встал. — Но ты пока умывайся, одевайся и завтракай, потому что вчера мы...
— Я никуда не пойду! — сказала вдруг девочка так твердо и четко, что дядюшка вздрогнул.
Она подняла голову и пронзила его синим взглядом. Долго смотрела, с растрепанными волосами на заплаканных щечках, потом шмыгнула носом, провела ладонями по глазам, встала, добрела до кровати и улеглась, уткнувшись лицом в скомканное покрывало.
— Буду лежать пока не умру. Или пока он не придет. И прикажи, наконец, этих дурацких послов отправить на плаху, всех. И скажи, что никаких приемов больше не будет.