Но я должен был играть по-честному. Я не хотел, чтобы она приняла меня за пошляка. Поэтому я не сказал ей, что люблю ее. Но пытался дать понять.
Когда мы наконец уснули — голова к голове, на одной подушке, — я прижал ее руки в своей груди.
Час перед рассветом. Волшебный час.
Я гулял с Муз, а Бонни застелила постель. Но она сделала это не так, как я обычно делал: слишком большой кусок простыни оставила торчать сверху, поэтому я все переделал. Она сразу заметила.
— Ты перестелил кровать.
— Ты не так застелила.
— Но это не твое дело заботиться о порядке. Это не мужская работа.
Она сидела на кровати в своих шортах и в моей майке и сжимала в руках кружку с кофе — по-мужски, не используя ручку, которые обычно используют женщины.
— Порядок — это женское дело, — объявила она. — Хаос — мужское.
— И после этой ночи ты заявляешь мне, что я не мужчина?
— Ты что, не бываешь в кино? — Она вытянула вперед руки, сделав пальцами рамочку, как постановщик, формирующий кадр.
— В КАДРЕ — КОМНАТА КОПА. КРУПНЫЙ ПЛАН. Полный бардак. Подозрительно серая простыня сбилась на матрасе, пустые бутылки из-под виски, смятые бумажки, остатки обеда из китайского ресторана, купленного на прошлой неделе, и забитая окурками пепельница. Как же ты можешь быть аккуратным?
— Настоящие копы обычно очень аккуратны. Я люблю, когда вещи на своих местах. Вопрос в другом: почему ты такая неряха?
— О чем ты? Я не неряха.
Я захохотал.
— Да брось ты, Бонни. Я же участвовал в обыске. Даже носки у тебя по парам не собраны. Ты швыряешь их в ящик вперемешку с лифчиками, и все это сплетается, как спагетти. В кухне у тебя смешаны чайные и столовые ложки. Бумаги вообще не разложены, даже по алфавиту.
— Когда все выглядит аккуратным — это не в счет. Я предпочитаю, когда просто чисто.
— Но ты ведь не выбрасываешь журналы и брошюры годами. Кто же хранит программу телевидения за 1982 год?
— Ну ясно, что не такой человек, как ты.
Вот именно. С тех пор, как мы встали, а это было без чего-то шесть, Бонни держалась как-то отстраненно. Она не изображала оскорбленного самолюбия, тон ее не был холодным. Нет, она вела себя дружелюбно, но независимо: ух ты, здорово, изюм с кукурузными хлопьями? С удовольствием. Спасибо. Разумеется, она понимала, что ей лучше не выходить из спальни, что окна в гостиной не занавешены, и вдруг кто-нибудь вздумает ко мне зайти… И уверен, она хотела рассказать мне что-нибудь еще про Сая. Обсудить все дело. Ради бога!
Она вела себя как любой гость, оставшийся переночевать — как коп, благодарный за гостеприимство, за стол и дом, как говорится, как дружелюбный, легкомысленный парень. Доев завтрак и поставив мисочку с хлопьями на подоконник, который я обычно использовал вместо стола, потому что другого стола у меня не было, она улыбнулась и сказала наигранно бодрым тоном:
— Знаешь, что особенно приятно? У тебя хлопья хрустят. А у меня никогда не выходило держать их подсушенными. Не то что у нас в Огдене, там их месяцами можно хранить, и ничего.
— Бонни, давай проветрим комнату.
Она улыбнулась, как телеведущие, передающие прогноз погоды, продемонстрировав великолепные зубы.
— А тут недушно.
Она потянулась и взяла будильник — все еще повернутый спиной.
— Гляди-ка, уже почти семь. Ночь прошла. Солнце светит. — Улыбка сошла с ее лица. Губы сжались, на лице появилось серьезное, озабоченное выражение. — Пора заняться делом.
Но я заговорил о другом:
— Ты знаешь, я не нытик.
— Знаю.
— Но со мной что-то не то творится. Я чувствую, что совершаю ошибку.
Она не поддержала, не опровергла меня. Молча и прямо сидела на кровати.
— Понимаешь, с Линн у меня есть шанс начать нормальную жизнь, которой, мне казалось, у меня никогда не будет.
Я все ждал, что Бонни воскликнет: но ты ведь ее не любишь! А как же я? Она сказала:
— Давай лучше обсудим мотивы убийства.
— Ты пойми, мне вовсе на тебя не плевать. Ты знаешь, что не плевать.
— Я убеждена, что любой в съемочной группе имел свой зуб на Сая.
— Бонни, давай обсудим это, тебе же легче будет.
— Сай постоянно надувал людей с деньгами, врал про открытые кредиты, унижал на глазах у других. Так что прямо здесь, в Ист-Хэмптоне, находилось по крайней мере семьдесят, восемьдесят человек, имеющих веские причины его прикончить. А есть ведь еще полтыщи других, которых он успел оскорбить за свою жизнь. Что ты сделаешь в ситуации, когда жертва убийства успела стольким насолить?
Я просто пытался ей помочь. Но раз она хотела о деле, я мог и о деле.
— Нужно искать того, кому Сай причинил наиболее ощутимый ущерб, — объяснил я. — Не то чтобы оскорбил в лучших чувствах, или унизил, или плохо обошелся, а действительно нанес урон. Не из той серии, когда говорят: «Чтоб ты сдох!», со зла. Я говорю о ситуации, когда Сай мог действительно испортить кому-то жизнь, карьеру. Так что нужно искать серьезные мотивы. Исключить людей, которых он просто доставал. Это не в счет. С одним исключением. Психи. Может, он обещал какому-нибудь актеру, что упомянет его фамилию в первых строчках, вместе с исполнителями главных ролей, а тот едва рассмотрел свою фамилию в самом конце списка. Нормальный человек, конечно, обо всем забыл бы. А психи могут два, три года замышлять преступление.
— Это часто случается?
— Нечасто. Потому что даже психам надоедает. Они находят других покровителей. В этом случае, если есть шанс это распутать — нам ничего не остается, как просто проверять всех, кто имел дело с убитым в течение последних лет. Понимаешь, психи не любят страдать молча. Они рассылают угрожающие письма, звонят по телефону. А парень вроде Сая наверняка повел бы себя разумно: он слишком много знает о знаменитостях, ухлопанных психами, чтобы игнорировать такой расклад. Правда ведь?
— Определенно. Если бы Саю на хвост сел некий псих, он сразу бы смекнул, что дело нечисто. Нанял бы телохранителей, сам-то он был трусоват.
Это меня удивило. Мне показалось, он крепкий малый.
— Что ты имеешь в виду?
Бонни подумала, потерла лоб.
— Однажды мы катались на лошади, в горах Гранд Тетона. Сай упал. Ничего такого не случилось, синяк заработал. Да и лошадь была ни при чем: увидела медведя и встала на дыбы. Но он не сел больше в седло, даже когда я начала поддразнивать его, называя «трусливым котом» — что, признаю, не было моим самым дипломатичным поступком в качестве супруги.
Он пугался и вовсе нестрашных вещей. Однажды мы оказались в богемном районе Нью-Йорка, и к нам подвалила компания негров, которые вовсе не выглядели угрожающе. Он весь съежился. Я поняла, что в глубине души он уже видел заголовки в газетах: «Продюсер кастрирован разбушевавшейся молодежной бандой!» Я к чему это все говорю: если бы кто-либо из бывших знакомцев вздумал его преследовать, Сай бы обязательно нанял охрану. И раструбил бы об этом на всю округу.
— Ясно.
Я пошел в кухню налить еще кофе. Вернувшись, я сказал:
— Понимаешь, кстати, о верховой езде, у нас была ферма, когда я был маленьким. И лошадь была, Поплясун. Я давно верхом не езжу, но…
— Зачем ты мне все это рассказываешь? — чуть слышно спросила Бонни.
— Не знаю, — ответил я так же тихо.
— Как бы там ни было, полтора часа назад между нами все кончено. Помни это, пожалуйста. И не имеет значения, что случится сегодня, сделаешь ты какие-нибудь открытия или нет, я до пяти отсюда уйду. Поэтому я не желаю знать, катался ты на лошадках, когда был маленьким, или нет. И не хочу слушать, как ты впервые увидел матч с «Янки». И мне не интересно, как тебя ломало после Вьетнама.
— Так я тебе и про это рассказал? Про наркотики?
— Да, про героин. Рассказал. А мне плевать на это. И плевать на то, что ты был алкоголиком и именно поэтому забыл, как рассказывал про героин.
— А что я тебе рассказывал про героин?
— Немного. Когда рассказывал про Вьетнам.
— А я рассказывал про Вьетнам?
Бонни заявила холодно: