В «Вруте» и «Смерти Цезаря» Вольтер стремится, следуя Шекспиру, возродить на французской сцене политику, гражданские страсти, забытые со времен Корнеля, и идет дальше собственного «Эдипа», откровенно выступая как республиканец.
В «Заире» он хочет привить французской трагедии шекспировские подлинность чувств и гуманизм, избирает главным героем султана Иерусалима, мусульманина Оросмана, наделив его, однако, и добродетелями христианина и стремясь к сложности характера, о которой писал Формону.
Сам по себе восточный сюжет и восточный герой для французской трагедии новацией уже не были. И в «Заире» Вольтер явно учится у «Баязета» Расина, притом что очевидно — Оросмана автор старается сделать по образу Отелло.
Очень важным для Вольтера было и то, что его главная героиня, пусть и воспитанная в магометанской вере, в серале, — француженка и европейцы многие другие персонажи трагедии.
Сходство, более внешнее, чем истинное, с трагедией Шекспира этим не ограничивается. Заира, подобно Дездемоне, погибает от руки возлюбленного из-за рокового недоразумения. Там — платок, здесь — письмо, неверно истолкованное. Любовь Заиры так же всепоглощающа, как у героини Шекспира. Оросман не ревнив, как Отелло (здесь Вольтер отступил от замысла, изложенного в письме Формону), и даже осуждает ревность. Это, впрочем, можно объяснить не одним влиянием английского образца, но и тем, что и сам Вольтер не ревнив в полном соответствии с французскими нравами XVIII столетия.
Обратим внимание на своего рода автобиографичность «Заиры». Вольтер писал трагедию о подлинной, большой любви в то самое время, когда отказался от любовных интрижек, незадолго перед первой истинной своей любовью к Эмилии дю Шатле.
Есть в «Заире» и свой Яго — Коросман.
На этом сходство кончается, и начинаются различия. Недаром трагедию возводят к влиянию не одного «Отелло», но и «Баязета».
Уже то, что убитая героиня падает в самой глубине сцены, почти за кулисами, как бы материализует «смягчение» Шекспировой грубости, французскую галантность, которой Вольтер не избежал, как ни старался избежать. Вольтер не достиг и силы страстей Расина, талант которого, как все в эпоху рококо, неверно считал «сладостным».
Именно потому, что она отвечала французским вкусам своего времени, «Заира» уже на премьере в Фонтенбло исторгала слезы у публики, как исторгала и потом. Вторым доказательством неслыханного успеха трагедии было число зрителей, сопряженное с коммерческим эффектом. Первые девять представлений «Заиры» собрали 10210 зрителей, оплативших свои места. (На первые девять представлений популярнейшей трагедии того времени «Инесса де Кастро» было продано меньше — 9517 билетов.) Число по тем временам астрономическое, весомое и теперь. Вольтера, недовольного «Заирой», это приводит в трепет.
Итак, в его трагедиях 30-х годов уроки иезуитов сталкиваются с английскими уроками, Просвещение с Возрождением, классицизм с шекспиризацией, но и с рококо.
Однако это не только дуэль, но и союз начал, казалось бы, столь противоположных, в борьбе Вольтера за возвращение в отечественный театр гражданственности или политики и торжество в нем человечности. Ничего этого не было тогда на французской сцене, точнее, в трагедии, где господствовали кребийоны. Гораздо лучше дело обстояло с комедией, здесь были образцы подлинного искусства — Мариво, Реньяр…
В Англии, где и чтили и продолжали играть Шекспира, современный драматург Адиссон с несравненно большим успехом следовал традиции французского классицизма, прежде всего его гражданственности. И в театре англичане опережали французов.
Отношение Вольтера к Шекспиру в 30-е годы (потом оно менялось, но всегда было для общей его позиции очень важным) широко известно. Оно прямо высказано в начале XVIII «Философического письма». Я лишь повторю в собственном переводе эту многократно приводившуюся цитату: «Англичане, так же как испанцы, имели театр тогда, когда у французов были только подмостки (имеются в виду представления на площадях. — А. А.). Шекспир, которого считают Корнелем англичан, расцвел примерно тогда же, когда Лопе де Вега. Он обладал гением, полным силы, естественности и возвышенным, без малейших проблесков хорошего вкуса и малейшего знания правил».
Чаще всего эта декларация толкуется как следствие ограниченности Вольтера, не позволяющей ему выйти из-под гнета нормативной поэтики Буало. Было и это: в драматургии к Вольтеру применимо слово «ограниченность». Но мне представляется несравненно более глубоким толкование М. Лифшица, который объясняет критику Вольтером Шекспира тем, что она вытекает из критики им недостатков современного английского общества. Незнание Шекспиром «правил» и отсутствие хорошего вкуса связываются с грубостью нравов и господством обычаев по ту сторону Ла-Манша. Лифшиц прав и говоря, что просветитель Вольтер не мог не отвергать преклонения Шекспира перед необузданной силой средних веков. Понимая, что его учитель и соперник — гигант Возрождения, Вольтер, что тоже исторически объяснимо, придавал этому недостаточное значение.
Но вопреки утверждениям либеральных историков достоинства Шекспира — интерес к политике, государственные мысли историка, подлинность чувств и страстей, естественность обстоятельств, даже демократизм формы, хотя Вольтеру и трудно было принять смешение стилей — высокого и низкого, — перевешивали в его отношении к гениальному английскому варвару то, что он считал недостатками. Диву даешься, читая у Морне, что сдержанное отношение Вольтера к его английскому образцу объясняется отсутствием у него самого интереса к политике, у Морлея, Рокена — равнодушием Вольтера к гражданской свободе.
Особенно неубедительно звучат эти утверждения, когда узнаешь, что из всех трагедий Вольтера именно «Брут» и «Смерть Цезаря» оказались особенно близки Великой французской революции.
Они были возрождены первой республикой и шли с огромным успехом.
Но этого урожая со своих посевов автор уже не соберет. А в первой половине 30-х годов радость от успеха его трагедий чередуется с огорчениями.
В 1733 году он анонимно печатает написанный наполовину в стихах, наполовину прозой «Храм вкуса». Вольности этого сочинения, казалось бы, весьма умеренны. Защиты классицизма здесь гораздо больше, чем нападок на него. Самое название говорит о том, что англофильство здесь отступило перед французскими «правилами». И все равно… На этот раз на него не обрушились гнев правительства, парламента, полиции, цензуры, иезуитов, но недовольны оказались писатели и читатели. Задетые хотя бы слегка литераторы вопят, что он их обидел. Неупомянутые — о том, что он их замолчал. Некий вельможа оскорбился даже на похвалу Вольтера: дескать, как посмел назвать его высокочтимое имя в печати!
Что же ожидает книгу, где английские уроки будут преподаны и полно и прямо?
Наконец «Философические письма» готовы. Одну копию Вольтер посылает Тьерьо для издания на английском языке. Теперь тот в Лондоне. Вторую копию в Руан — Жору. Этот неудачливый издатель так ему обязан, что, можно надеяться, будет осторожен и изобретателен.