Читатели запрещенной литературы большей частью принадлежали к высшему обществу и богатой буржуазии, феноменальные цены на запрещенные книги их не останавливали. Голландские издатели при таких покупателях наживались сверх всякой меры.
Первыми видимыми последствиями широкого распространения «Философических писем» было то, что светские дамы стали изучать английский язык, прежде во Франции мало известный в отличие от итальянского и испанского, а все сколько-нибудь выдающиеся французы поторопились побывать за Ла-Маншем.
Что же касается автора, этот костер разжег в нем еще большую неприязнь к старому порядку.
Часть III
ГЛАВА 1
В СИРЕ, ИЛИ БОЖЕСТВЕННАЯ ЭМИЛИЯ
Как всегда, одно у Вольтера заходит за другое, продолжения чередуются с началами, и все самым причудливым образом переплетается. Словно бы, перевалив на четвертый десяток, он окончательно распрощался с любовью. Но в 1732-м, еще не потеряв графини де Фонтен Мартель, он встретился с Габриелью Эмилией, маркизой дю Шатле-Ломон. Она была дочерью его давнего благодетеля, барона Ле Тонелье де Бретей. Вольтер знавал ее ребенком. И только встретился, как от благоразумного решения не осталось ничего. Летом 1733-го они уже любовники, принадлежа друг другу и душой. Для обоих это самое большое чувство в жизни, самая близкая духовная связь, хотя — единомышленники — они нередко будут и противниками.
О наружности и характере маркизы мнения противоречивы. Гюстав Лансон приводит отзыв о ней мадам дю Деффан: «Представьте себе женщину высокую и сухую, с резкими чертами лица и заостренным носом: вот физиономия прекрасной Эмилии, физиономия, которой она так довольна, что не жалеет усилий, заставляя любоваться собой… Завитки, помпоны, драгоценности, стеклярус — все в изобилии… Она желает казаться красивой наперекор природе и богатой наперекор своим скромным средствам. Чтобы доставить себе излишнее, порой обходится без необходимого, вплоть до рубашки…»
Но тут же Лансон признает этот злой портрет непохожим на оригинал и, опираясь на воспоминания других современников, дает иной, правда, с добавлением не столь уже лестных подробностей: «Вовсе не некрасивая и даже очень привлекательная, мадам дю Шатле была, конечно, кокетлива, любила украшения, характер имела пылкий и была смела, аристократически бесстыдна, вплоть до того, что принимала ванну при лакее, не считая его мужчиной».
На одних сохранившихся портретах Эмилии дю Шатле она не слишком хороша собой, на других — хороша, но мастера могли и польстить, и не польстить оригиналу.
Гораздо важнее то, что Лансон пишет дальше: «…Она мыслила». Другой злой язык говорит, что каждый год она производила переоценку своих принципов. Она писала на научные и философские темы. Ее считали педанткой, но она была искренне серьезна. Она предпочитала работу ума ничтожным удовольствиям «света». «Она не была ни набожной, ни даже верующей. Она не была мелочной, не злословила и была вовсе не зла… она могла бы сказать, что желала, чтобы, кроме спальни, с ней обращались, как с мужчиной. Она обладала мужским умом, мужским сердцем; прямая, верная, она была способна на самопожертвование; вообще была лучше тех женщин, которые насмехались над ней».
Конечно, человек не устроен, как головка сыра: где ни разрежешь — одно и то же. Так же сложно была устроена и маркиза дю Шатле; и отношения их с Вольтером, как мы не раз убедимся, полны были сложностей и противоречий, проросших через много лет, и в фокусе всего им написанного и сделанного — «Кандиде». Но многое в характеристике Лансона верно.
Пора, однако, рассказать всю историю их любви и общей жизни по порядку.
Потом благодаря своей продолжительности и тому, что они поселились вместе, связь Вольтера и Эмилии дю Шатле стала открытой, общепризнанной. Это было совершенно в нравах того круга и особенно того времени. Наличие мужа у маркизы ничему не мешало.
Но сперва это были еще тайные свидания в парижской гостинице «Шарон», которая славилась фрикасе из цыпленка. Они наслаждались и фрикасе. Маркизе тогда было двадцать семь.
А девятнадцати, в 1725-м, она вышла замуж за человека, старше ее одиннадцатью годами, добродушного, но ограниченного солдафона. Вряд ли она когда-либо и любила маркиза. В их среде любовь, как правило, необходимым аксессуаром брака не считалась, впрочем, и побочных связей тоже. Способностью действительно любить, как и многим другим, Эмилия решительно отличалась от большинства дам «света».
Супруги редко и жили вместе. Фамильный замок Сире был заброшен. Муж — при своем полку, жена — в Париже и Версале. Слишком чужда была ей, интенсивно живущей умом и сердцем, его жизнь, состоящая из муштровки солдат, походов и стоянок, его досуги и радости — охота, собаки, лошади, сытный ужин, бутылка доброго вина да еще казарменные анекдоты.
В первые годы их супружества родились сын и дочь. Затем они оставались мужем и женой лишь по названию. Был ли маркиз отцом третьего, маленького ребенка маркизы, чья болезнь и смерть в 1734-м не позволили ей сразу последовать за Вольтером в Сире?
Этот вопрос законен. Вскоре после замужества Эмилия со всей страстью ее натуры предалась любовным увлечениям, и среди них Вольтер отнюдь не являлся первым. У него были предшественники. Из-за одного из них, изменившего ей, когда она еще его любила, маркиза даже пыталась покончить жизнь самоубийством.
Непосредственным предшественником Вольтера оказался его старый друг, кумир и соблазнитель всех дам, блистательный и легкомысленный герцог де Ришелье. Эта связь была совсем недолгой.
В 1732-м израненное сердце Эмилии было свободно.
Началось с музыки. Вольтер был прямо-таки пленен прекрасным голосом маркизы дю Шатле. Любительница, она безукоризненно исполняла целые оперные партии. А он как раз в то время написал текст к опере «Самсон». Вероятно, Эмилии понравилось и либретто, но главное — они оба не любили Рамо, очень крупного композитора, но скучного, угрюмого педанта, хотя маркиза и играла на клавесине его сочинения. Это их с Вольтером сблизило. Библейский сюжет повлек запрещение спектакля. Это навсегда отвратило Вольтера от оперы, но не от маркизы, хотя она и не слишком долго делила его огорчения из-за неудачи с «Самсоном».
Продолжилось на занятиях английским языком. Еще отец научил ее латыни. Она читала наизусть Горация, Вергилия, Лукреция, знала Цицерона. Итальянскому они с Вольтером потом учились вместе, читали Тассо, всего Ариосто. Когда уже в Сире к ним приезжал венецианец Альгаротти, мадам владела языком настолько, что давала ему полезные научные советы.
Теперь маркиза захотела заняться английским. К ее чести, нужно сказать, что это желание отнюдь не было следованием моде, рожденной «Философическими письмами». Книга еще не вышла в свет даже в Лондоне, и сама Эмилия уговаривала автора ее издать. Маркизе был близок сам предмет — точнее, два из многочисленных предметов «Писем» — философия и точные науки.
Вольтер давал ей уроки английского. Через три месяца она говорила бегло. Потом, в Сире, они постоянно прибегали к этому языку, когда ссорились, чтобы не быть понятными гостями, домочадцами и слугами. А главное — это был язык их любви.
Попутно маркиза под его руководством изучала английскую философию, какой Вольтер представил ее в «Философических письмах». Они читали вместе в оригинале Попа и других поэтов Британских островов.
Но в учение Ньютона она захотела проникнуть так глубоко, что для этого понадобились весьма серьезные математические и физические знания.