Не прошли незамеченными для наблюдательной, хотя и не слишком способной к анализу, мадам де Графиньи частые перепалки, и непременно по-английски, между Эмилией и Вольтером. Гостье казалось, что они происходили из-за пустяков. То маркиза отнимет у него стакан рейнского: вино Вольтеру вредно, а он дуется. То заставляет друга снять или надеть камзол. А ведь это Эмилия заботилась о его здоровье. И так вечно болеет, глотая без разбора лекарства и возбуждая себя бесчисленным количеством чашек кофе. Но стоит ему прийти в хорошее расположение духа, куда деваются все хворости! Он уже здоров и чарует всех остроумием и неиссякаемой веселостью.
Среди различных версий одного и того же эпизода биографии Вольтера примечательны и две версии его конфликта с мадам де Графиньи.
Вот первая и, очевидно, более достоверная. Гостья, как нельзя лучше принятая в замке, проявила нескромность, которая могла очень дорого обойтись хозяину. Она писала из Сире своему другу в Люневиль, восторженно описывая все, что здесь видела и слышала. Но к одному письму приложила копию одной из песен «опасной Жанны».
Это стало известным, так как маркиза позволяла себе читать корреспонденцию не только слуг и домочадцев, но и гостей. Очевидно, она прочла ответ на это письмо мадам де Графиньи.
Сперва Вольтер просил гостью востребовать обратно то, что она послала. Если станет известной хотя бы одна страница «Орлеанской девственницы», место в Бастилии для него уготовано. Затем вошла Эмилия и стала требовать того же, но еще настойчивее. Мадам де Графиньи оправдывалась, уверяя, что она не отправляла песни, а лишь коротко пересказала ее своими словами.
Неприятный для всех троих разговор окончился лишь глубокой ночью, когда, хозяевам, наконец, удалось вырвать у гостьи согласие сделать требуемое.
Вторая версия принадлежит самой мадам де Графиньи и изложена в письмах тому же адресату, опубликованных посмертно, через много лет. Разумеется, она утверждает, что была заподозрена напрасно, жалуется на сцену, которую устроил ей Вольтер и особенно маркиза. По ее словам, когда они, наконец, убедились, что обвинение было ложным, оба стали приносить несправедливо заподозренной столь же бурные извинения, осыпать ее ласками. Но уже ничто не могло удержать мадам в этом аду, первоначально ею принятом за рай.
Был ли здесь всегда рай для самого Вольтера, хотя он Сире так и называл? Обычно годы, прожитые им с божественной Эмилией, называют годами покоя. Но самый покой Вольтера в Сире был покоем «подвижным и бурным» (Лансон). Таков уж характер этого неугомонного человека. И даже маркиза, как ни старалась его уберечь, ничего не могла сделать. Сцены, устраиваемые мадам де Графиньи или кому-нибудь еще, заподозренному в нескромности, чаще всего били мимо цели.
Покой состоял из разрушительной работы, чему Эмилия не только не препятствовала, но и сама горела в такой же лихорадке оглушительного триумфа одних его произведений, провала или запрещения других, страха за третьи, необузданной полемики с противниками, тревог, побегов — не только из Сире в Голландию, но и из Фонтенбло в Со, погони за придворной и академической карьерой, тешащей его самолюбие дружбой с наследником престола, а затем и королем Пруссии, фавориткой Людовика XV маркизой де Помпадур. Беглое перечисление следует дополнить еще и путешествиями, которым он предается вместе с Эмилией и один уже с 1739 года, и ожесточенной борьбой их взглядов, сменившей полное духовное согласие.
Шума, а им непременно сопровождались все споры И ссоры, уже в первые сирейские годы было куда больше, чем тишины. Еще не высохли комки грязи, которыми забросал писателя двусмысленный приговор по делу Жора и Вольтера. Продолжалась распря с Жаном Батистом Руссо. Пусть это и был спор архаиста с новатором, форма дискуссии, весьма ядовитая с обеих сторон, давала возможность всем, кому это было на руку, осуждать и новатора. Бывший квартирный хозяин Вольтера Дюмениль вымогал у него деньги.
Даже полемика с мракобесом и откровенным мерзавцем аббатом Дефонтеном, бесконечно обязанным Вольтеру, спасшему его от тюрьмы, была неверно понята не только многими современниками, но и Лансоном. Последний на одну доску поставил памфлет Вольтера «Предохранитель» и пасквиль Дефонтепа «Вольтеромания».
Истина же состоит в том, что Вольтер с его неудержимым темпераментом порой забывал — ив защите правого дела нужно сохранять спокойствие и умеренность. Он же иногда не соизмерял удара и не всегда апеллировал к тем, к кому следовало апеллировать. Обращения к полиции, магистратуре, министрам, даже литераторам с просьбой поддержать его в справедливой борьбе, так же как то, что, ударив, он отдергивал руку и, случалось, был уличен в отказе от собственных слов, слишком часто заслоняли от тогдашней публики истинное положение вещей. А это приносило новые огорчения.
Предавали порой и друзья. И тогда утешала лишь самоотверженная любовь Эмилии. Он платил ей тем же.
Вот один пример, связанный опять-таки с «Вольтероманией», бестселлером 1738 года. В этом гнусном пасквиле «Генриада» объявлялась «нагромождением ошибок и стилистических ляпсусов», «История Карла XII» — «плохим романом, изобилующим ошибками», стиль книги сравнивался с «бабьими сплетнями», «Философические письма» только того и «заслуживали, чтобы быть сожженными палачом», «Элементы философии Ньютона» не имели ценности большей, чем если бы их написал глупый школьник».
И вот чья-то услужливая рука отправила «Вольтероманию» по почте в Сире. Эмилия знала, как огорчают Вольтера подобные мерзкие сочинения. Перехватив экземпляр пасквиля, она спрятала его, ни словом не обмолвившись другу.
Но второй экземпляр «Вольтеромании» был отправлен особой, секретной почтой. Ее вскрыл сам Вольтер. Он поступил так же, как Эмилия, чтобы ее не огорчать.
И любопытное совпадение. Оба по секрету друг от друга написали одному и тому же лицу — Тьерьо. Оба просили об одном — чтобы тот письменно подтвердил авторство Дефонтена. «Вольтеромания» вышла анонимно, но Тьерьо обоим говорил, что знал от самого аббата, кто ее написал. Однако неблагодарный не жил больше на средства Вольтера, нашел себе нового богатого покровителя — парижского финансиста. Поэтому и мог себе позволить долго не отвечать вообще, а затем под напором повторных писем маркизы заявить, что он, дескать, запамятовал и подтвердить то, что требуется, не может.
Тьерьо совершил еще одно мелкое предательство: послал «Вольтероманию» Фридриху, которому сам же Вольтер его рекомендовал как корреспондента о парижских новостях.
И кто бы, вы думали, заступился за оклеветанного писателя? Маркиз дю Шатле. Это он поехал в Париж и так напугал пасквилянта, поговорив с ним напрямик, по-солдатски, что аббат дал расписку — он «Вольтеромании» не писал и с ней не согласен.
На некоторое время Дефонтен оставил Вольтера в покое и нашел себе другую мишень. Обиженный подал в суд. Аббату угрожали галеры, куда в то время нередко попадали издатели и литераторы. Вольтер тогда своего врага жалел и щадил, хотя в конечном счете клеветник отделался тем, что у него лишь отобрали привилегию на журнал.
Но когда Дефонтен напал на «Блудного сына» и выдумал еще большие глупости про «Элементы философии Ньютона», терпение Вольтера лопнуло. Он годами страдал от нападок врага и еще больше мучился, ожидая от него новых гнусностей.
Но это еще не все. И отдаленность Сире не защищала от преследовании. Ведь то, что Вольтер делал, выходило за стены замка.
Он так радовался, что в Париже издается полное собрание его сочинении! Но радость оказалась преждевременной. Полиция конфисковала весь тираж первого тома, где среди прочих выдающихся произведений были помещены две главы «Века Людовика XIV». И какую же придумали причину? Книги хранились в доме некоего аптекаря, где им якобы храниться не полагалось. Издатель пострадал и сверх убытков из-за конфискации. Дело его на три месяца закрыли да еще и оштрафовали беднягу на пять тысяч ливров. Штраф заплатил Вольтер.
Нисколько не приятнее была другая история. Началось словно бы хорошо. Трагедия «Фанатизм, или Магомет-пророк» с большим успехом прошла в Лилле. Но в Париже, годом позже, за безбожие правительством была быстро снята. Даже то, что глава католической церкви благословил произведение, направленное якобы против ложной мусульманской религии, не помогло. Надо отдать кардиналу Флери справедливость. Пафос трагедии был не в разоблачении Магомета, представленного мошенником, прикрывающим свое властолюбие и корысть завесой созданного им нового религиозного учения, но в осуждении всякого фанатизма и нетерпимости. Кардинал это понял. Однако автору от проницательности Флери было не легче. Умнейший папа Бенедикт XIV сам был врагом всякого фанатизма, ему истинный смысл трагедии был тоже ясен. Потому-то он ее и поддержал.