После возвращения арктической экспедиции аббат каким-то образом выкрал и опубликовал интимное стихотворение Вольтера, оно отнюдь не предназначалось для печати, где прелесть и научные таланты маркизы дю Шатле ставились выше всех заслуг Мопертюи.
Что же касается колебаний маркизы между Лейбницем и Ньютоном, Вольтер потом, не совсем точно, идеализируя ее, в «Мемуарах» напишет: «Мадам дю Шатле занялась сначала Лейбницем и изложила часть его системы в отлично написанной книге, озаглавленной («Instition de physiques» («Руководство по физике»). Она не старалась разубрать эту философию посторонними украшениями: вычурность была чужда ее мужественному и правдивому нраву. Ясность, точность и изящество отличали ее слог. Если идеям Лейбница вообще можно сообщить некоторую убедительность, таковую надо искать именно в этой книге. Но в настоящее время (1759 или 1760 год. — А. А.) уже мало заботятся о том, что думал Лейбниц».
Вольтер пишет дальше: «Рожденная для истины, она вскоре покинула все отвлеченные системы и прилепилась к открытиям великого Ньютона. Перевела на французский язык всю книгу математических принципов, а впоследствии, укрепив свои познания, добавила к этой книге, понятной очень немногим, алгебраический комментарий, равным образом недоступный рядовому читателю…»
Затем Вольтер с гордостью сообщает, что этот комментарий просмотрел и поправил один из лучших математиков того времени — Клеро, и кончает упреком: «Нашему веку делает мало чести, что он (комментарий. — А. А.) остался незамеченным».
Вернемся, однако, к музам самого Вольтера. Уже в 1734 году он искал ответов на самые кардинальные для того времени вопросы мысли в «Трактате о метафизике». Это сочинение очень важно для понимания становления его философии. Примечательно и то, что, написав его по настоянию божественной Эмилии, чтобы разобраться в своем отношении к богу, душе, устройству мира, затем автор во многом оказался решительным противником маркизы. Она была тогда сторонницей Лейбница и краеугольного камня его учения: все к лучшему в этом лучшем из миров, Вольтер же следовал за благоразумным Локком и другими английскими философами, за Ньютоном, хотя еще не пришел к полному несогласию с Лейбницем.
Вот главные мысли трактата. Автор верит в существование бога, но рассматривает его как первую двигательную силу, довольствуясь доказательствами, вытекающими из мирового порядка, этой двигательной силы требующего. Доказательства нравственные ему не нужны, В этом они с маркизой сходятся. Для обоих метафизика — введение в физику, а существование бога — первая истина физики и в то же время лишь необходимая гипотеза. «Бог существует — версия наиболее правдоподобная, которую могут принять люди. И такой бог не допустит ни мучеников, ни палачей. Он — то же самое, что понятие об атоме. С таким богом связаны законы, управляющие вселенной. Но его свойства и его природа никому не известны. Все споры о провидении и справедливости бога — праздные рассуждения».
Вольтер сперва наносит удар пессимизму Паскаля, затем — менее сильный — оптимизму Лейбница. Человек отнюдь не так жалок, как утверждает Паскаль. И, с другой стороны, откуда мы знаем, что мир не мог бы быть лучше? Жизнь такова, какова она есть: не слишком хороша и не слишком плоха. Она выносима, раз люди ее выносят.
Относительно души позиция Вольтера в этой книге такова. Он начинает с утверждения: «Я вовсе не уверен, что имею доказательства против духовности и бессмертия души, но все вероятности говорят против них». Затем приводит положение Локка, что бог мог бы наделить материю свойством мыслить, спрашивая, однако, зачем вмешивать сюда бога. И кончает тем, что малопонятное для разума бессмертие души — гипотеза, бесполезная для общества.
Третья категория метафизики, она же категория философская, рассматриваемая Вольтером в его трактате, — свобода.
Пока его отношение к свободе еще очень шатко. К стройному детерминизму он придет лишь через тридцать лет. Теперь же он допускает лишь свободу воли, следуя английскому философу Шефтсбери. Сознание нами свободы — доказательство ее существования. Свобода — это обдуманная воля, она повелевает чувствами, борется со страстями и подчиняется разуму. Вольтер принимает положение Локка, ограничивающее свободу «возможностью делать то, что желаешь». Пример весьма наивен: «Я желаю ходить, так как понимаю пользу ходьбы и нахожу в ней удовольствие. Я свободен (то есть могу ходить), если я не калека и не заключенный».
Очень важно, что Вольтер в своем трактате отказывается от обязательной для метафизики вообще метафизики морали. Он заменяет ее моралью эмпиризма, целиком опирающейся на опыт. Нет ни абсолютного зла, ни абсолютного добра, ни врожденных нравственных законов. Вольтер соглашается с Шефтсбери в том, что добродетель — в сообразовании наших поступков с общим благом. Но опровергает другой пункт его перечня признаков добродетели. Как можно требовать от добродетели, чтобы она была послушанием закону? — спрашивает Вольтер.
Если стать на эту точку зрения, то добродетельным окажется главный прокурор, который приказал сжечь «Философические письма», и не добродетельным — писатель, сочинивший данную книгу во имя общественного блага.
Это уже выходило за пределы теоретических рассуждений, и не удивительно, что та же Эмилия, под чьим влиянием «Трактат» был начат, чего нельзя сказать про продолжение и конец, воспротивилась его изданию. Это было опасно и потому, что Вольтер еще решительнее, чем Шефтсбери, отвергал религиозные санкции.
ГЛАВА 3
МЕЖДУ ВЕРСАЛЕМ И ПОТСДАМОМ
В начале 1739-го Вольтер тяжело болел, и врачи запретили ему работать. Он, однако, предпочел иной рецепт. После четырех лет почти полного затворничества в Сире решил переменить обстановку.
Сделать это оказалось тем легче, что Эмилии нужно было продать дом в Париже и судебный процесс из-за наследства требовал присутствия ее с мужем в Брюсселе.
С тех пор Сире перестал быть постоянной резиденцией Вольтера и его подруги. В последующее десятилетие они чаще всего проводили там только лето.
В Брюсселе супруги дю Шатле и «друг семьи» обосновались обстоятельно: наняли дом и прожили там почти четыре года, пока тянулся мучительный процесс.
Вольтер деятельно помогал маркизе и маркизу своими юридическими познаниями и способностями. Но он и работал: не писать для него значило то же, что не дышать. Здесь был закончен «Магомет», переделаны две первые главы «Века Людовика XIV», некоторые старые произведения, начат гигантский труд «Опыт о нравах и духе народов».
Впрочем, и в Брюсселе они первое время не жили безотлучно. В августе Эмилию неудержимо потянуло на свадьбу старшей дочери Людовика XV с испанским инфантом. Вольтер, вероятно без огласки, ее сопровождал. Маркиза, как рыба в воду, очень легко снова окунулась в придворную атмосферу. Вольтер, напротив, привык к спокойствию Сире, да и Брюссель был сравнительно тихим городом. Суетная парижская жизнь теперь ему решительно не нравилась.
Единственное, что его утешало и занимало, — хлопоты о постановке «Магомета» в Комеди франсез и издание собрания своих сочинений.
Злые вести о конфискации тиража первого тома застали Вольтера уже в Брюсселе, куда он вернулся через Сире.
Между тем, к неудовольствию Эмилии, переписка с Фридрихом, еще более деятельная и дружеская, продолжается. Сперва Вольтер читает и одобряет весьма радикальное сочинение кронпринца «Анти-Макиавелли, или Испытание принца», дает автору советы. Потом занимается изданием этой книги, разумеется анонимным.
В «Мемуарах» Вольтер рассказывает об этом так: «Прусский король незадолго до смерти своего отца вздумал написать книгу против Макиавелли. Если бы Макиавелли был учителем принца, то, конечно, прежде всего посоветовал бы ему написать подобное сочинение. Но наследный принц не обладал подобным коварством. Он писал совершенно искренне в то время, когда не был еще государем и когда пример отца не внушал ему ни малейшей любви к деспотизму. Он в то время восхвалял от чистого сердца умеренность и правосудие и всякое преувеличение власти рассматривал как преступление. Он переслал мне свою рукопись в Брюссель, чтобы я ее исправил и отдал в печать. Я же подарил ее одному голландскому книгопродавцу, по имени Ван Дюрен, самому отъявленному мерзавцу из всех мерзавцев этой породы…»