В потайной каморке открылась тайна истинного направления его таланта. Современники считали Вольтера первым драматургом и поэтом Европы XVIII столетия, чаще всего называли его автором то «Заиры» или «Меропы», то «Генриады». К его философским повестям, сказкам, притчам, особенно к первому их циклу, относились как к безделкам, сочиняемым для развлечения друзей и высоких особ.
Но они-то и оказались его истинным жанром как писателя. Они, а не трагедии, комедии, даже стихи, хотя среди них есть и превосходные, наряду с «Орлеанской девственницей», определили почетное место, занятое Вольтером во французской и мировой литературе, co-хранив живое значение для нас и будучи многим близки прозе самых последних лет.
Вольтер-рассказчик, что может быть естественнее?! Не был ли он своим писательским темпераментом предназначен для жанра философской сказки? «Идея у него приобретала форму, окраску, движение, самые непосредственные и блистательные», — таково мнение Рене Помо. К этому можно добавить, что Вольтер считался лучшим собеседником века. И беседы тогда в идейной жизни общества играли очень большую роль.
А вот что говорит Михаил Лифшиц: «Как художник Вольтер сильнее всего именно там, где на первый взгляд образ кажется только внешней оболочкой мысли, — в философских романах и повестях. Проза Вольтера является высоким образцом реализма, близкого реализму Свифта». Это правильно, как правильно суждение Рене Помо. Но дальше Лифшиц пишет: «Здесь меньше всего можно говорить о правдоподобии картин, изображающих явления природы и общества. Образы Вольтера отражают реальность общих законов и отношений». Герои философских повестей Вольтера всего лишь персонифицированный «опыт», они способны лишь «выдвигать гипотезы или делать эксперименты, чтобы выяснить правильность той или другой философии». Исследователь утверждает: «события Вольтера вне истории… человек — игрушка естественных сил».
С этим я позволю себе не согласиться, хотя так думает не один Михаил Лифшиц, высказавший эту мысль в журнальной статье. Приведенное суждение характеризует лишь одну сторону вольтеровской прозы. Бесспорно, его персонажи — это признает и Помо — рупоры авторских идей. Ефим Эткинд справедливо заметил, что и в «Задиге» вопрос всех вопросов для Вольтера — религия присутствует так же, как в «Магомете». Остроумнейшим образом высмеяны глупые различия между католиками и протестантами. В повести дебатируется вопрос, с какой ноги нужно входить в храм — с правой или левой. Задиг входит, прижав друг к другу обе ноги, и вавилоняне признают его правоту, потому что он первый визирь.
Именно эту сказку Вольтер и читал герцогине дю Мен в ее спальне, а по другой версии, не менее вероятной, и всему ее двору. Только первоначально сказка или повесть называлась еще не «Задиг, или Судьба», а «Мемнон», и таково было имя главного героя. Тот же «Мемнон», которого читаем мы, — другое произведение, сочиненное позже, в 1749 году в Люневиле, и автор читал его не старой герцогине, а Станиславу Лещинскому и лотарингскому двору. Однако до сих пор эти повести путают, и Лайтхойзер, к примеру, принял за первого «Мемнона», то есть начальный вариант «Задига», второго.
Между тем первый «Мемнон» был опубликован в июле того же 1747 года в Амстердаме — разумеется, без привилегии. Ему не было еще предпослано посвящение маркизе де Помпадур, как в каноническом «Задиге», не было эпизода с Иебором (прозрачный псевдоним епископа Мирепуа), добавленного лишь в 1752 году, главы о партии ханжей, сцены девушки и двух магов, ужина, рыбака…
Издать начальный вариант повести во Франции не удалось, хотя Вольтер с этой целью ездил в расположение армии, к военному министру графу д’Аржансону, и просил старого товарища помочь.
У нас нет сведений о том, когда первый «Мемнон» превратился в «Задига». Копия секретаря Вольтера Ланшана, приезжавшего в Со или, по другой версии, прожившего там со своим патроном все семь недель, — она и сейчас хранится в ленинградской Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина — являет собой нечто промежуточное между первым «Мемноном» и «Задигом». В частности, она отражает колебания Вольтера при выборе имен персонажей.
Автор хотел, чтобы они выражали сущность героев. Нам же трудно разгадать смысл этих эмблем, какими Вольтер сделал новые имена. Понятно одно имя Задига вместо Мемнона. Я объясню его происхождение дальше.
Зато мы знаем последующие редакции сказки — 1752, 1756 годов.
Философские повести Вольтера воспринимались как импровизации. Но рождались ли они как импровизации или его актерский талант создавал эту иллюзию? Во всяком случае, как мы видим уже на примере «Задига», он потом еще долгие годы над многими из них работал, переделывая, дополняя, переписывая, совершенствуя и заостряя, приближая к современной французской действительности.
Принято было также считать, что он сочинял их — за столом или прямо перед публикой — лишь для развлечения друзей или высокопоставленных особ и их дворов. «Развлечение» служило только предлогом и позволяло проверить новое сочинение на первых слушателях. Истинные же побуждения автора были совсем иными. Потому-то история показала, повторяю, что по-настоящему значительными оказались не серьезные трагедии Вольтера, а эти «безделки».
Задумаемся хотя бы над формой восточной легенды или восточной сказки, выбранной автором для «Задига, пли Судьбы», второго «Мемнона», «Видения Бабука», «Кривого носильщика». Вольтер не мог обойтись без переодевания, чтобы не повторился костер, на котором сожгли «Философические письма», или нападки на «Историю Карла XII». Ориентализм был во Франции первой половины XVIII века в моде… Вспомним хотя бы «Персидские письма» Монтескье или «Нескромные сокровища» Дидро.
Но экзотика Вольтера, как неожиданно это ни звучит, в «Задиге» документальна. И в восточной легенде он выступает как историк, причем не только во втором — скрытом плане, очень точно рисуя Францию эпохи старого порядка, айв первом — явном, внешнем восточном плане повествования. Известны источники, которыми он пользовался для «Задига». Это и «Восточная библиотека» Горбелло, откуда заимствовано само имя главного героя второй и последующих редакций: Задиг — видоизмененный Садик… И труд англичанина Хайда по истории персидской религии, куда входили переводы Саади, и описания путешествий Шардена, Берсье, Тавернье…
Не случайно Вольтер работал параллельно над «Опытом о нравах и духе народов» и восточной трагедией «Семирамида», «Задигом» и другими философскими повестями.
Тогда же он опубликовал в «Ла Меркюр» итоги своих исторических изысканий, первые главы «Опыта», касающиеся Востока, но они же, чего долго не замечали, вводили и в лабораторию автора названных выше ненаучных, но художественных произведений.
Вернемся, однако, в спальню герцогини дю Мен…
Владелица Со была умна, проницательна, много видела и знала. Поэтому, бесспорно, «Мемнон» — будущий «Задиг» — не только очаровал ее блистательным остроумием, искристым весельем, неистощимой выдумкой, изяществом стиля… Прежде всего старая дама не могла не разгадать, что подзаголовок «восточная легенда» — камуфляж, за которым стоит изображение истинных парижских и придворных нравов, и сказочная форма делает их еще более явно дурными и смешными. Глазами чужестранца, мудрого молодого человека из Вавилона, автор тем более точно показал зло, всеобщую придворную кабалу, вплоть до самого короля, который не управлял, но был управляем, реквизиции, продажность, глупость, зависть, лесть как лучший способ сделать карьеру.
Вероятно, герцогиня догадывалась и что повесть автобиографична. Вольтер спроецировал на главного героя самого себя 1745–1747 годов — академика, придворного историографа, дежурного дворянина короля. Эта повесть, как и большая часть остальных, содержит очень много личного. В ней даны не только внешние обстоятельства, но и внутренний мир самого автора — Вольтер сомневающийся, разочарованный в придворной жизни и размышляющий над сложностью жизни вообще, Вольтер, изверившийся в женской любви и верности. Он последовательно изображает сперва маркизу дю Шатле, затем мадам Дени. Задолго до того, как были опубликованы его письма к племяннице-любовнице, ввел в Две главы «Задига» примеры ее неверности, надеясь этим удержать Мари Луизу от новых измен.