Нельзя забыть и того, что Вольтер обычно следовал за общим движением литературы. Не случайно он начал писать свои сказочные философские повести во второй половине 40-х годов, а как рассказчик в «Истории Карла XII» и особенно «Философических письмах» выступил еще в 30-х.
Ивой Белаваль в статье 1967 года «Философская сказка» относит апогей этого жанра к XVIII веку и риторически спрашивает, не определено ли это духом Просвещения.
Правда, затем исследователь поворачивает движение литературы и философской мысли вспять и вспоминает «Телемака» Фепелона, Сирано де Бержерака, Рабле, «Тиля Уленшпигеля», Грациана, Боккаччо, Маргариту Наваррскую, других писателей и произведения предшествующих веков и разных наций. Но притом выделяет из всех философскую сказку XVIII столетия: «Такого слияния сказочной формы с философией не было и по могло быть, — пишет он, — пока не прошла мода на метафизику».
К этому надо добавить, что само название жанра отвечало пониманию философии XVIII веком и фривольная сказка была излюбленным жанром стиля рококо. Не случайно тогда во Франции пользовались таким успехом не только «Восточная библиотека» Горбелло, но и другие «библиотеки» китайских, арабских, персидских сказок.
Просвещение сумело поставить сказку на службу своим идеям.
Вольтера постоянно упрекали в том, что он не оригинален. Упрек этот адресовали и его «сказкам». Бесспорно, философские сказки или повести писал не он один, и не он первый тем более. В этом жанре, как и в других, у Вольтера были ученики и предшественники, были и литературные соседи, тоже сказочники и рассказчики. Французское слово «conteur» означает и то и другое.
Уже на «Философических письмах» сказалось влияние изданной в начале XVIII века во Франции Галланом «Тысячи и одной ночи», так же как Свифта и Рабле. Продолжал в них Вольтер и Фонтенеля с его даром забавно рассказывать о самом серьезном. Конечно, не миновало его философских сказок и влияние «Персидских писем» Монтескье.
Однако «Задига, или Судьбу», как потом «Кандида», «Простака», «Принцессу Вавилонскую», написал и мог написать только Вольтер.
Вернемся, однако, в замок герцогини дю Мен и в то время, когда бедный изгнанник скрывался там от гнева королевы.
Пока он сочинял первые повести, Эмилия уплатила свой огромный карточный долг — ведь бежать из Фонтенбло пришлось и из-за проигранных 80 тысяч ливров — и сделала все, что было в ее силах, чтобы заставить двор забыть неосторожное замечание о титулованных шулерах.
Маркизе удалось наконец вызволить Вольтера из Со, где он находился тайно, отсюда, очевидно, и истина или легенда о каморке и закрытых жалюзи.
Но к французскому двору они так больше и не вернулись.
Так кончается эта глава его жизни, эта глава книги.
ГЛАВА 7
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
Расставшись навсегда с двором Людовика XV, Вольтер принял приглашение королевского тестя и весь 1748-й и половину 1749-го вместе с Эмилией прожил в Люневиле. Сире тоже не был ими окончательно покинут.
Потеряв надежду на польский престол и утратив значительную часть своей амбиции, суверен маленькой Лотарингии, однако, от претензий на двор не отказался. Поэтому не будет ошибочным заключение, что Вольтер и Эмилия сменили большой Версаль на маленький.
Но еще больше Люневиль напоминал Потсдам. Подобно своему прусскому собрату, Станислав Лещинский тоже хотел быть мудрецом на троне и даже превзошел Фридриха II в занятиях философией, литературой и еще наукой. В его дворце был «зал машин» с самыми по тем временам совершенными телескопами и микроскопами, приборами.
Так как управление герцогством не занимало у герцога слишком много времени, он порой спускался с небес на землю: любовно занимался своими полями, садом, птичником и увлекался различными сельскохозяйственными усовершенствованиями.
Фаворитка Станислава Лещинского мадам де Буффлер оставалась верна любовнику и когда фортуна ёму изменила, относилась к герцогу Лотарингскому с не меньшей нежностью, вниманием, заботой, чем относилась бы к королю польскому, и отличалась таким же гостеприимством, как владелец Люневиля.
Все это создавало в маленьком дворце атмосферу, несравненно более приятную, чем в роскошных Версале и Фонтенбло, и Вольтер о принятом им приглашении не Жалел.
Что же касается Лещинского, он стал тем более страстным поклонником философа, когда тот подвергся преследованиям ненавидимой отцом французской королевы.
Мария была сверхблагочестива. Станислав, напротив, склонен к скептицизму и по религиозным убеждениям ближе всего к деизму. Признавая существование бога, он отнюдь не благоволил к божьим слугам на земле — духовенству.
Естественно, что подобный образ мыслей герцога Лотарингского еще увеличивал расположение к нему Вольтера. Жить в Люневиле ему нравилось. Много времени вместе с хозяином и Эмилией он проводил в «зале машин», простаивая долгие часы у телескопов и микроскопов. А в постель ложился, лишь до изнеможения насладившись беседой с владельцем дворца, столь же содержательной, сколь приятной. От политики они переходили к религии, от философии к литературе, касались бога, осуждали нетерпимость и мечтали о терпимости. Порядком доставалось от Вольтера и Лещинского иезуитам, и каждый разговор неизменно кончался сожалением о безумстве многих представителей человеческого рода.
Мы уже знаем, что здесь сочинялись и читались новые философские повести.
Гостеприимство, которым пользовались философ и его подруга в Люневиле, жизнь, легкая и приятная, комфортабельная — чего, казалось бы, можно было еще желать после козней и интриг Версаля и затворнического существования в Со, скрашиваемого только расположением старой герцогини дю Мец и работой? Но и здесь счастье Вольтера оказалось недолгим и непрочным. Слишком быстро начали омрачать дурные вести из Парижа.
Враги Вольтера не успокоились. Теперь они решили наброситься на его старые пьесы и переделанную трагедию «Семирамида». Доведенный до отчаяния, так он волновался за последнее свое детище, Вольтер, как ни странно это звучит, обратился с просьбой поддержать «Семирамиду» к королеве французской. Она осталась равнодушной и даже не ответила. Тогда он прибег к помощи маркизы де Помпадур. Эта обещала прочесть. Но обещать еще не значит обещание выполнить.
Не имея известий из Парижа и тревожась о судьбе трагедии, Вольтер решил секретно съездить в столицу. Эмилия на этот раз отказалась его сопровождать. Он поехал со своим секретарем Лоншаном и не рискнул появиться нигде, кроме кафе «Прокоп», постоянного- сборища литераторов, философов, ученых. Просидев там в темном углу, чтобы не быть замеченным и узнанным, весь вечер, Вольтер досыта наслушался разговоров о кознях своих врагов. Так ничего и не предприняв, он вернулся в Люневиль совершенно больным.
Оставался еще один заступник — Фридрих II. Но прусский король сердился на Вольтера и за то, что тот предпочел ему маркизу дю Шатле, и за то, что перестал писать стихи. Исторические сочинения своего учителя коронованный ученик одобрял, но был противником его «легкомысленной» прозы.
Вольтер ответил комплиментом: «Ваше величество само пишет великолепные стихи». Фридрих действительно писал стихи, причем по-французски, но вряд ли они заслуживали названия великолепных.
И, не подумав поддержать «Семирамиду», мудрец на троне рассчитывал, что новые неприятности в Париже заставят наконец Вольтера перебраться в Потсдам. «Приезжайте, — писал он, — приезжайте без зубов, без ушей, без глаз, если Вы не можете приехать здоровым!» Но и эта попытка короля прусского не увенчалась успехом.
Между тем Вольтера подстерегала еще и новая беда, им самим уготовленная. Он представил Эмилии молодого, красивого, обаятельного офицера и литератора, маркиза де Сен-Ламбера, разумеется и не подозревая, к чему эта неосторожность приведет.
Маркиза сразу увлеклась новым знакомым — более того, страстно его полюбила. Он был на десять лет ее моложе. Вольтер же не обладал ни молодостью, ни красотой своего соперника.