Вольтер не помнил, как он вышел из спальни маркизы, как потерял сознание.
Когда пришел в себя, позвал верного Лоншана и попросил секретаря снять с пальца покойницы и принести кольцо, в которое был вставлен его собственный портрет. Через несколько минут Лоншан вернулся без кольца и долго не решался ничего сказать.
— В кольце не ваш портрет, месье, но Сен-Ламбера, — наконец с трудом вымолвил секретарь.
Реакция Вольтера оказалась самой неожиданной.
— Таковы женщины, — сказал он. — Не удивляйтесь, мой друг! В свое время я заменил в кольце маркизы герцога де Ришелье, меня же заменил маркиз де Сен-Ламбер. Таков закон природы, более того, общий ход вещей в мире.
Это не значит, что Вольтер не горевал о смерти женщины, которая скончалась, по сути, оттого, что изменила ему. Напротив, долго он был безутешен.
Сирейская жизнь Вольтера кончилась. Он получил с маркиза дю Шатле очень скромную сумму в компенсацию за то, что превратил запущенный замок в дворец и научную лабораторию и больше никогда туда не возвращался.
Теперь можно подвести итоги пятнадцати лет, прожитых им с Эмилией. Ее влияние на Вольтера, вне сомнения, было сильным, хотя не всегда отвечало его подлинным интересам. Эмилия делала все, чтобы он мог работать легко и много. Вольтер вспоминал об этом с благодарностью. От скольких опасностей она его спасла! Не сидел ли бы он по сей день в Бастилии?! И сколько лет он был с ней счастлив.
Но маркиза была перед Вольтером и виновата… Не столько в том, что полюбила человека, моложе и красивее его самого. Из-за Эмилии он далеко не полностью выполнил обещание, данное в «Философических письмах», — всеми силами бороться со старым режимом. То, что, следуя ее научным интересам, Вольтер в эти годы много занимался естествознанием, физикой, математикой, хотя и не было бесполезным для служения его главным музам — литературе, истории, философии, но отвлекало его ум и время.
С другой стороны, маркиза колебалась между увлечением Лейбницем и преданностью Ньютону. В спорах с ней и ее учителями, лейбницианцами, кристаллизовалось отрицание Вольтером доктрины «все к лучшему в этом лучшем из миров». А в деятельной пропаганде учения Ньютона и разоблачения картезианства они шли рядом.
Лесть королям, погоня за придворными чинами, креслом академика, частично тоже связаны с влиянием маркизы. Но-если принять во внимание, какой школой оказалась для Вольтера жизнь в Париже, Версале и Фонтенбло, то, что без нее он не написал бы первых циклов философских повестей и сказок, по этому поводу можно согласиться с Панглоссом или вспомнить поговорку «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
Так или иначе, эти пятнадцать лет отнюдь не прошли для него бесполезно. Если Вольтер в 1734-м приехал в Сире уже известным писателем, философом, ученым, автором произведений, высоко ценимых современниками, среди них были и оставшиеся в веках, то в 1749-м покинул замок уже всемирно знаменитым мыслителем и художником. Притом это отнюдь не была еще его вершина. 60-е годы, когда он на нее поднимется, — впереди…
Пока же Вольтеру было невыносимо тяжело. Горе его после понесенной утраты казалось безутешным. Вероятно, он тогда не вспоминал и о мадам Дени, чувствуя себя безнадежно старым и больным.
Письма маркизы дю Шатле к нему почти все были уничтожены и до нас не дошли. Его письма к божественной Эмилии удалось разыскать через два с лишним столетия, немногим раньше, чем любовные письма к племяннице. Тогда же они были изданы и отдельной книгой, и в бестермановской полной «Корреспонденции Вольтера». В последней же мы находим и его письма друзьям о понесенной утрате.
Часть IV
ГЛАВА 1
ЛЕТА, ОСЕНИ, ЗИМЫ…
Если Францию Людовика XV можно назвать страной «Задига», то с тем большим правом Пруссию Фридриха II — страной «Кандида». Эта главная философская повесть Вольтера и начинается с описания названной иначе Пруссии. Она сочинена, правда, с большой временной дистанцией, и в ней отложились не одни берлинские и потсдамские впечатления автора. Но без трех лет, прожитых Вольтером при прусском дворе, не было бы «Кандида» и, конечно, не были бы сочинены «Мемуары о жизни месье де Вольтера, написанные им самим», где самое большое место занимают Фридрих II и его страна.
Казалось бы, совсем несложно ответить на вопрос, почему в 1750 году Вольтер наконец принял приглашение Фридриха II переехать к нему. Умерла Эмилия, и гонимый французским двором философ должен был, казалось, немедленно кинуться в объятия ее соперника и поселиться при прусском дворе.
Длительная уже дружба Вольтера и кронпринца, затем короля выходила за рамки личных отношений. Согласно моде XVIII века она была публичной, более того, она была историческими явлением. Фридрих II, сам философ и поэт, во всяком случае, он пользовался такой репутацией, заинтересовался первым писателем, историком, философом Европы, еще начиная с «Карла XII» и «Английских писем». Вольтеру, в свою очередь, не просто импонировала голубая кровь ученика и младшего друга. Он верил в то, что «Северный Соломон» практически осуществит идеал просвещенного абсолютизма, и справедливо считал его одной из самых выдающихся исторических личностей века. Это и сделало их переписку с самого начала перепиской двух влюбленных. Поэтому они были при первой встрече очарованы друг другом. И много еще любовных писем и нежных разговоров последовало потом, когда Вольтер жил в Берлине и Потсдаме, особенно в первые месяцы, но и в промежутках между ссорами. Они происходили не только из-за столкновения характеров, достаточно трудных и капризных у обоих, но и из-за расхождения во взглядах. И все-таки, даже когда казалось — они поссорились навсегда, через семь лет состоялось примирение, и Вольтер — адвокат справедливости и религиозной терпимости — часто находил в Фридрихе союзника. Их корреспонденция уже не прекращалась, и одно из последних предсмертных писем Вольтера было отправлено Фридриху II.
Публичность и историческое значение взаимной заинтересованности объясняют гиперболические эпитеты, которыми они так Щедро наделяли друг друга, что, конечно, было и в духе времени. Вольтер именовал Фридриха не только «Северным Соломоном», «Трояном», но и «Юлием Цезарем», «Марком Аврелием», Фридрих Вольтера — «французским Аполлоном».
Фридрих нуждался более всего в поэтических уроках Вольтера.
И тем не менее с переездом в Пруссию все обстояло не просто. Современный вольтерист Гэй, зная истинный характер отношений дяди и племянницы, называет прусского короля более серьезным соперником маркизы дю Шатле, чем мадам Дени. Вольтер приехал в Потсдам лишь 10 июля 1750 года, то есть через десять месяцев после смерти божественной Эмилии. Нужно, конечно, вычесть время, потраченное на мучительную дорогу, и все равно — отнюдь не сразу.
Поначалу задержку можно объяснить тем, что он был убит, раздавлен горем от понесенной утраты. Хотя порядок в парижском доме на улице Траверзьер, где поселились они с мадам Дени, установился быстро, Вольтер долго не мог вернуться к привычному образу жизни. Был так удручен, рассеян, прямо-таки не в себе, что ночами бродил по темным комнатам и звал Эмилию, словно надеясь вновь обрести ее живой. Душевные страдания еще больше подкосили его здоровье. Он избегал общества, первое время принимая лишь самых близких: племянника, аббата Миньо, своего нотариуса Далелена, старых друзей, герцога де Ришелье, графа д’Аржанталя.
Но помогли ему вернуться к жизни скорее враги. Друзья лишь сумели воспользоваться их кознями. Зная страсть Вольтера к театру, Ришелье и д’Аржанталь старались пробудить ее, чтобы отвлечь друга от грустных мыслей. Им это удалось, потому что два главных его соперника на сцене, Пирон и Кребийон, радуясь отчаянию и апатии Вольтера, пытались ниспровергнуть славу первого драматурга Франции и Европы. Подстрекаемый друзьями, да и сама его натура была не такова, чтобы, предаваясь горю, долго бездействовать, он начал сопротивляться врагам — и, таким образом, вернулся к жизни.