Прежде всего захотел сразить Кребийона на территории противника. Из Люневиля Вольтер привез две новые трагедии: «Спасенный Рим» и «Орест». Первая должна была перешибить успех «Катилины» Кребийона, вторая — его же «Электры».
Дух Вольтера после возвращения в Париж поддержало уже то, что были поставлены многострадальная «Семирамида» и комедия «Нанина». Последняя, мы знаем, продолжает идти и сейчас на сцене Комеди франсез.
Премьера «Ореста» в январе 1750-го (по одной версии — 8-го, по другой — 12-го) из-за происков Кребийона вызвала шумный скандал, свист, крики. Автор не сдался, внес в трагедию кое-какие поправки, на последующие представления привел своих клакеров. До нас дошел даже слух, что на одном из спектаклей Вольтер из ложи потребовал от публики аплодисментов.
Однако прежнего положения на французском театре вернуть ему не удалось. Не помогло и то, что в придворном возобновлении его старой трагедии роль Альзиры играла сама маркиза де Помпадур.
Плохо было еще высокомерие, с которым тогда относились к нему актеры Театра франсез (и так называли Комеди франсез), пренебрегая его режиссерскими советами, не то что прежде. Это и побудило Вольтера создать на улице Траверзьер свой домашний театр.
Само по себе это не было бы новшеством. Но в своем парижском театре Вольтер не повторил ни домашних театров в замках вельмож, ни даже сцены на сирейском чердаке. Его новая затея оказалась своего рода гибридом.
Тогда, как и прежде, в Париже было несколько драматических любительских кружков третьего сословия. Один из них дал в свое время театру Адриенну Лекуврер.
Однажды Вольтер посетил такой любительский спектакль в снятом на вечер зале отеля «Клермон». Кружком руководил обойщик. Среди исполнителей Вольтер обнаружил блистательно талантливого золотых дел мастера Лекена, или, как писали тогда, Ле Кена, и начал давать молодому любителю уроки актерского мастерства. Мало того, тогда же построил сцену на улице Траверзьер и создал труппу из кружка, членом которого был Лекен. Автором и режиссером всех спектаклей был, разумеется, хозяин дома.
В этих спектаклях подвизалась и мадам Дени, чье актерское дарование дядя, несомненно, преувеличивал. И тогда и потом он нередко ставил в неловкое положение друзей, сравнивая игру племянницы с игрой самых знаменитых актрис.
Но и ее посредственность не помешала тому, что о домашнем театре Вольтера быстро заговорили в городе и при дворе. Пригласительного билета на улицу Траверзьер добивались. Театр франсез прислал к Вольтеру делегацию с извинениями. Что же касается украшения вольтеровской группы Лекена, он скоро стал украшением королевской сцены и на всю жизнь близким другом своего учителя.
И снова Вольтер колеблется. С одной стороны, и успех домашнего театра, и упорное нежелание мадам Дени — теперь их связь еще упрочилась — покинуть французскую столицу удерживают Вольтера в Париже. Но, с другой…
Прошло уже то недолгое время, когда Фридрих II начал позволять себе в письмах к старшему другу и обожаемому учителю царственный тон. Вольтер открыто высказал недовольство этим. Король вернулся к прежней — восторженной, любовной, почтительной эпистолярной манере, все более и более осаждая обожаемого учителя настоятельными предложениями навсегда переехать в Пруссию и суля всевозможные блага и, прежде всего, полную свободу.
Однако и теперь Вольтер все не едет. Его нетрудно понять. Одно дело непродолжительные визиты, да еще с дипломатическими миссиями, что уже само ему — мы знаем — необычайно льстило. Впервые такого рода поручения давались не аристократу по крови, но аристократу духа. И не удивительно, что его в 1740-м, 1741-м, 1742-м, 1743-м принимали превосходно. Гость может в любую минуту уехать, он независим. Зато совсем иное дело для француза, парижанина, переселиться в холодную страну, населенную варварами или полуварварами, — так считали его соотечественники, так считал он сам, несмотря на расточавшиеся им прежде похвалы политесу Берлина и Байройта.
И опять думаешь: почему он все же покинул Францию для Пруссии? Очень распространена версия: таким образом он надеялся вернуть свое положение при французском дворе, он этого хотел и добивался, но без поддержки Эмилии не мог достичь. Чего он только не предпринимал! Совершенно в духе всех придворных историографов написал историю войны 1744 года, похвальные слова Людовику XV и Людовику Святому. Не помогло! Королева относилась к Вольтеру еще хуже: помимо прежнего безбожия и свободного образа мыслей, лести фаворитке мужа, он сумел совратить в свою веру ее отца. Еще больше, чем прежде, не любил своего дежурного дворянина король. Свита опасалась и не хотела допустить, чтобы Вольтер стал хозяином и придворного театра, а он этого своего намерения вовсе и не скрывал. Даже маркиза де Помпадур лишила Вольтера прежнего расположения — впрочем, и раньше не столь уж прочного. Она рассердилась на экспромт, где автор в непозволительно фамильярном тоне журил фаворитку за небольшую погрешность в произношении. Она тоже сочла характер поэта слишком капризным, переменчивым и — добавим мы — независимым.
Поэтому-то Вольтер, согласно этой версии, и заключил: его начнут чтить при французском дворе, если узнают — чтут при прусском. Таким образом, он докажет Людовику XV, Марии Лещинской, их приближенным, что он чего-нибудь стоит.
Были, конечно, и более серьезные причины недовольства двора и правительства Вольтером. Не случайно провалили его кандидатуру и в Академию надписей (словесности). Он принял деятельное участие в дискуссии, разгоревшейся вокруг «Духа законов» Монтескье, энергично опасную книгу защищал. Поддержал и генерального контролера Машо, который установил налог на церковные имущества.
Вольтер был настолько сложной и противоречивой натурой — и противоречия его воззрений и поведения, повторяю еще и еще раз, отражали противоречия самой истории, — что сказанное выше не исключает предположения, высказанного в начале главы. Несмотря на неоднократные разочарования в Фридрихе II, он надеялся встретить в Пруссии более современные государственную систему, нравы, процветание наук и искусства, свободу мыслей, чего так недоставало во Франции. А что в сравнении с этим долгая и трудная дорога — он проехал по ней уже не раз, — холода, лишенное французской галантности население?
Он и в самом деле, прибыв, смог убедиться: удачливый полководец, достигнув мира, много лучше управлял своей страной, чем управлялась Франция. Вольтер, бесспорно, рассчитывал стать советником короля и стал им, хотя и в ограниченном смысле — не непосредственно, но опосредствованно. Его философия влияла на преобразования, вводимые прусским королем, но как-либо вмешиваться в государственные дела философу не дозволялось, хотя он сам и утверждал обратное.
Сам Вольтер в «Мемуарах» написал уже упоминавшуюся, поистине трагическую фразу: «Судьба заставила меня перебегать от одного короля к другому, хотя я боготворил свободу». «Судьбу» можно заменить «историей». Век Вольтера был веком деспотов, и просвещенных деспотов, по меткому замечанию Пьера Парефа (Pierre Paraf, Voltaire au pays de Candide, Europe, 1957, mai — juin.): Что оставалось Вольтеру, как не выбирать между деспотами просвещенными и непросвещенными? Лишь потом он станет сам себе королем в Делис и особенно в Турне и Ферне. И деспот непросвещенный Вольтера третировал, а деспот просвещенный всячески его превозносил и обещал райскую жизнь.
Иной вопрос, что и просвещенный Фридрих II продолжал оставаться деспотом. Если Вольтер забыл и простил его коварство, то не забыли и не простили парижские друзья. Они отговаривали Вольтера от переезда в Пруссию. Особенно старалась мадам Дени. Впрочем, она заботилась больше о себе, опасаясь, как бы ей самой не пришлось променять веселый Париж на скучный Берлин. Писала дяде и туда, добиваясь его возвращения.