Уезжая, Вольтер поручил Мари Луизе следить за тем, что говорят о нем в городе и при дворе, немедленно его извещать и пуще всего не пропустить, если версальский ветер из противного станет попутным.
Пока же он мог еще раз убедиться в неблагоприятном направлении этого ветра. Как камергер и придворный историограф его величества Людовика XV, Вольтер не мог покинуть родину без высочайшего дозволения и перед отъездом отправился в Компьен, где находился французский двор. Может быть, таил еще надежду, что его станут отговаривать или если и отпустят, то с новым дипломатическим поручением. Король сухо сказал: может ехать. Маркиза де Помпадур была вежлива, но холодна и ограничилась тем, что попросила передать Фридриху ее комплименты, на что тот ответил известной фразой: «Я ее не знаю». Что оставалось Вольтеру, как не уехать, хотя, очевидно, ему и не очень этого хотелось?
И пока Вольтер колебался еще в Париже и подумывал, не вернуться ли ему во Францию, уже живя в Берлине и Потсдаме, прусский король искуснейшим образом, приводя самые убедительные аргументы, его уговаривал навсегда променять французский двор на свой.
Не стану цитировать писем, которые Фридрих слал Вольтеру в Париж, торопя с отъездом. Но письмо из одной комнаты его дворца в другую, сочиненное как некая гарантия в ответ на показанное Вольтером письмо Мари Луизы, где она снова и снова уговаривала дядю покинуть Пруссию, приведу. Оно как бы квинтэссенция всех «за» в пользу прусского двора: «Нет, дорогой Вольтер, если бы я предполагал, что переселение будет неблагоприятно для Вас самого, я первый бы Вас отговорил. Ради Вашего счастья я пожертвовал бы удовольствием считать Вас своим навсегда. Но Вы философ, и я философ, у нас общие научные интересы, общие вкусы. Что же может быть более естественным, чем то, чтобы философы жили вместе и занимались бы одним и тем же?! Я уважаю Вас как своего наставника в красноречии, поэзии, науках. Я люблю Вас как добродетельного друга. В стране, где Вас ценят так же, как на родине, у друга, чье сердце благородно, Вам незачем опасаться рабства, неудач, несчастий. Я не утверждаю, что Берлин лучше Парижа, будучи далек от такой бессмысленной претензии. (Конечно же, он знал, что Вольтер прежде хорошо отзывался о его столице. — А. А.) Богатством, величиной, блеском Берлин уступает Парижу. Если где-либо господствует изысканный вкус, то, конечно, в Париже. Но разве Вы не приносите с собой хороший вкус всюду, где бы Вы ни появились? У нас есть руки, чтобы Вам аплодировать, а что касается чувств, питаемых к Вам, мы не уступим никакому другому месту на земном шаре.
Я уважал дружбу, которая привязывала Вас к маркизе дю Шатле, но после ее смерти считаю себя Вашим ближайшим другом. Почему мой дворец должен стать для Вас тюрьмой? Как я, Ваш друг, могу стать Вашим тираном? Признаюсь, я не понимаю такого хода мыслей. Заверяю Вас, пока я жив, Вы будете здесь счастливы, на Вас будут смотреть, как на апостола мысли, хорошего вкуса… Вы найдете тут то утешение, которое человек с Вашими заслугами может ожидать от человека, умеющего ценить Вас».
Вольтер был настолько потрясен, что даже в своих «Мемуарах» отметил: «Такие письма редко пишутся их величествами». Затем дается ироническое по отношению к Фридриху II и самому себе описание последующей сцены: «Словесные заверения были еще убедительнее письменных. Он привык к своеобразным проявлениям нежности по отношению к своим фаворитам, более юным, чем я, и, позабыв на один миг, что я уже вышел из этого возраста и что моя рука не так красива, он взял мою руку и поцеловал. Я поцеловал его руку и стал его рабом».
Этот и подобные поступки Фридриха II объясняются в «Мемуарах» так: «Альчина — Фридрих, видя, что голова моя уже немного закружилась, удвоил порцию волшебного зелья с целью окончательно опьянить меня».
«Рюмкой зелья» именуется и приведенное письмо. Альчиной — героиней «Неистового Роланда» Ариосто Вольтер постоянно называет Фридриха II, заметив, в частности, что Астольф — герой той же поэмы — не был лучше принят в замке Альчины, чем он — в Пруссии.
Были ли приложены к этому письму камергерский ключ и орден «За заслуги», как пишется в «Мемуарах», или, по версии Лайтхойзера, прусский король пожаловал его обещанными ранее званием и орденом лишь после того, как получил согласие Людовика XV? То есть во времени это могло и совпасть, свидетельствуя о коварстве короля. Но Вольтер не знал того, что легко мог узнать биограф, допущенный в отличие от героя к документам, хранящимся в архивах. Фридрих II дал своему послу в Париже секретное поручение — узнать, не будет ли его французский собрат возражать против почестей, которые он собирается оказать Вольтеру. Лайтхойзер полагает — целью этого приказа было представить дело в Версале так, будто не прусский король настойчиво добивался переезда к нему Вольтера, но тот приехал по собственной инициативе — за орденом и званием (которые, кстати сказать, были у него и при французском дворе), и, тем самым окончательно скомпрометировав своего друга и учителя на родине, навсегда закрепить его за собой. -
Если биограф прав, после этой провокационной выдумки, а Людовик XV, конечно, должен был охотно ей поверить, французский посол в Пруссии не мог не усомниться в заявлениях философа, что он сохраняет полную лояльность по отношению к Франции.
Вот как то же самое описано в «Мемуарах»: «Нужно было разрешение французского короля, чтобы я мог служить двум господам. Прусский король взял на себя все хлопоты. Он написал королю, моему повелителю, и тот уступил меня. Я не мог даже себе представить, что в Версале рассердятся, если дежурный дворянин, должность бесполезная при французском дворе, сделается столь же бесполезным камергером в Берлине. И тем не менее позволение дали, но были уязвлены. Я совершил поступок, неугодный французскому королю, нисколько не угодив этим королю прусскому, который насмехался надо мной в глубине своего сердца».
Конечно, это было написано много позже, после ссоры с Фридрихом, когда сам Вольтер высмеивал свое былое положение придворного и во Франции, и в Пруссии.
Но пока король нуждался в поэте. Вольтер в «Мемуарах» саркастически замечает: «Не подлежало никакому сомнению, что его стихи и проза были поистине выше моей прозы и стихов, поскольку речь шла о содержании, но он полагал, что по части формы я как академик мог обогатить его своими оборотами». Сам же поэт без короны на голове не скрывал от поэта на троне, что не может с ним соперничать. Чтобы писать такие стихи, как Фридрих, нужно быть не только гением, но и стоять во главе 150 тысяч солдат.
И все же прусский король в том же письме заверял адресата, что он «не такой правитель, как все остальные», причем не лгал: для того времени это было правдой, понимаемой Вольтером. И хотя Фридрих II имел все основания сердиться на мадам Дени и был о ней невысокого мнения — «О служанке Мольера все еще говорят, о племяннице Вольтера говорить не будут», — предложил выплачивать и Мари Луизе ежегодную пенсию в 8 тысяч талеров, с условием, что она переедет в Берлин и будет вести хозяйство дяди. Самому «дяде» он платил 20 тысяч.
Вернемся, однако, к тому времени, когда Вольтер готовится к отъезду. Парижские враги радостно провожают нарушителя спокойствия и прощаются с ним злой карикатурой. Каждый мог за шесть су купить ее у любого уличного продавца газет и брошюр. На карикатуре Вольтер изображен пруссаком, одетым в медвежью шубу, чтобы защитить себя от холода. (Еще одно доказательство, что Германию считали тогда во Франции чуть ли не Крайним Севером, отсюда и «Северный Соломон».)
Отговаривая дядю от поездки, мадам Дени словно предвидела, что путешествие и начнется под дурной звездой. На целых четырнадцать дней его, ненавидящего любые промедления, плохие дороги и болезнь задержали в Клеве. Теперь уже, перестав колебаться, он рвался в Пруссию скорее начать обещанную Фридрихом II приятную жизнь, встретиться со старыми друзьями. Когда же, наконец, он сможет наслаждаться беззаботным летом в Сан-Суси (по-французски — «Без забот»)? Фридрих построил этот дворец среди потсдамских виноградников недавно и сам его обожал.
Дороги, по которым Вольтер через Вестфалию, Гессен, Ганновер добирался к месту назначения, были так плохи, что к четырем лошадям, которые везли его карету, пришлось припрячь еще двух. Недаром он жаловался Фридриху, ожидавшему его с не меньшим нетерпением: «Я направляюсь в рай, но путь выложен сатаной».