Вознаграждая себя за то, чего лишал его ретроград отец, Фридрих хотел жить богатой, интеллектуальной жизнью и управлять страной старался иначе, чем покойный. Но притом все же оставался и сыном своего отца и, несмотря на просвещенность, деспотом, в чем Вольтер смог убедиться уже через полгода.
Вскоре после его приезда король имел случай показать другу, которого наконец залучил к себе, свою столицу в полном блеске, а его самого как самый почетный свой трофей — жителям Берлина. В августе Фридрих II устроил пышные празднества в честь любимой сестры Вильгельмины, маркграфини Байротской, и ее мужа. Размахом и изобретательностью, с которой проходили эти торжества, Вольтер был просто потрясен. Невиданная иллюминация всего города. Факельное шествие с сорока тысячами фонарей, большая карусель перед дворцом, три тысячи солдат, шпалерами стоявших на улицах. Во время карусели Вольтер сидел в придворной ложе и служил предметом всеобщего восторженного любопытства. Можно было подумать, что он главный герой празднеств. Сочиненное им по поводу этих торжеств четверостишие в прозаическом переводе звучит так: «Никогда ни в Афинах, ни в Риме не было более прекрасных дней и более изысканных наград. Я видел черты Париса у сына Марса и Венеру, присуждающую яблоко». В миф внесены изменения.
Таким же предметом всеобщего внимания и восхищения, как на карусели, он был и на других празднествах этого августа. В честь маркграфини был представлен «Спасенный Рим», и он играл Цицерона.
В «Мемуарах» отмечено странное сочетание аскетизма и эпикурейства прусского двора. Однако при любви Вольтера к роскоши и значении, которое он придавал хорошему вкусу, он не мог не радоваться личным пристрастиям Фридриха II к поэзии, театру, музыке, живописи, скульптуре, архитектура и не восторгаться великолепным зданием оперы, дворцами, построенными монархом для себя и членов королевской фамилии. Сан-Суси Вольтера просто очаровал.
Дворец был расположен над террасами холма, к нему вела широкая лестница, налево и направо — деревья, подстриженные на французский манер. Пруды, фонтаны, мраморные статуи, парк — все великолепно, во всем Вольтер узнает изысканный французский вкус. Любил он и музыкальную комнату, где Фридрих II исполнял на флейте мелодии Грауна. Действительно, необыкновенный суверен! Обедать со «скучными генералами, придворными, незначительными Гогенцоллернами» Вольтеру не приходилось. Но зато в узком кругу, за ужинами Фридриха II, он был самим собой. Еды не слишком много. Фридрих расходовал на все трапезы свои и двора всего 36 экю в день. Пили тоже весьма умеренно. Но сотрапезники воспламенялись от словесных перепалок.
Разумеется, особенное оживление и значительность придавало беседам за этими ужинами участие Вольтера. В его лице король приобрел постоянного оппонента своим остротам, шуткам и сарказмам. Остальные приглашаемые постоянно лица, хотя тоже были далеко не заурядными, гениальностью и остроумием, энциклопедичностью сравниться с Вольтером не могли. Мопертюи, пылая яркорыжим париком, время от времени вставлял ученые замечания, но считал себя слишком важной персоной, чтобы участвовать в словесном фехтовании. Присутствие Вольтера, которому он завидовал, сделало его еще более молчаливым и кислым. Альгаротти, товарищ Мопертюи по экспедиции в Арктику и старый приятель Вольтера, был всего лишь второстепенным модным поэтом, прославленным более всего занятной книжкой о Ньютоне. Д’Аржанс тоже не более чем популярный средний писатель. Ученый Дарже привлекателен для дам, но скучен в мужском разговоре, Шассо отличался не раз в военных битвах, но не годился для словесных — за столом он был сонным и немногоречивым. Пожалуй, самым забавным можно счесть барона Пельница, любителя скандальных историй и их героя; первый камергер, он не вылезал из долгов и постоянно нуждался в деньгах, что заставило его даже переменить религию. (Всех не называю.)
Действительно выдающимся человеком среди участников этих ужинов был Ламетри. Врач по специальности, он был и автором очень значительных книг. Более всего из них прославилась «Человек-машина». Он читал свои сочинения королю, и тот слушал с большим вниманием и интересом. Кроме того, Ламетри был примечателен тем, что, категорически отрицая религию, крестился, когда гремел за стенами дворца гром или кто-нибудь просыпал соль. Вольтер над этим подтрунивал так же, как и над его врачебным искусством, или, точнее, его отношением к своим пациентам. «Избави меня бог от такого лекаря! Он бы прописал мне вместо ревеня средство от запора, да еще сам бы надо мной насмеялся».
Тем не менее Вольтеру очень нравились королевские ужины, пока неровный характер и двуличие короля не стали проявляться все более и более явно. Когда умерла жена Дарже, женщина выдающаяся, прославленная прекрасным знанием языков, Фридрих II послал вдовцу христиански сочувственное письмо и тут же сочинил о покойнице насмешливое стихотворение.
И кроме того, даже, когда обращение короля с ним не оставляло желать ничего лучшего, стороннику мира сразу не понравился военный дух, который сохранился и в мирной теперь стране. Это проскальзывает в самых восторженных его отзывах, приведенных выше. Есть и иные — «Дух казармы здесь сильнее, чем дух Академии», и тому подобные.
Правда, вначале все это еще искупалось улыбками Фридриха, его большими голубыми глазами, ласково глядевшими на Вольтера, чей ум, гениальность, поэтическое мастерство он хотел сделать своей собственностью.
Но мысль о возвращении обратно возникла у окруженного почетом, но все-таки эмигранта, чужеземца очень скоро. Поневоле отложив это намерение, Вольтер с ним не расставался, связей с Францией не терял. Писал Ришелье, что вернется, как только создадутся мало-мальски сносные для него условия. Он достиг того, к чему стремился, — уважения при другом дворе: «Я больше не изгнанник, который выпрашивает разрешения возвратиться. Ведь я покину двор, где ни от кого не завишу, никто и ничто мне не угрожает, ни духовенство, ни министры…»
И все-таки не уезжал не только потому, что во Франции сносных условий для него не создавалось. Не возразив против милостей, оказываемых Вольтеру прусским королем, Людовик XV тут же фактически лишил своего придворного историографа этого звания, хотя тот заслуживал его как нельзя больше именно теперь, усиленно работая над «Веком Людовика XIV» и тем самым открывая новое направление исторической науки.
Яростному противнику войны льстило иметь своим другом и считать себя советчиком монарха, который, выиграв две войны, усердно и успешно занимался мирным созиданием. Фридрих II за короткий срок превратил Пруссию в могущественное и процветающее государство.
Вольтер сравнивал его с Петром Великим и противопоставлял Людовику XIV последних лет царствования и тем более Людовику XV.
Не одобряя того, что прусская армия продолжала увеличиваться, военные укрепления занимали первое место среди строительных работ, Вольтер не мог не торжествовать, видя, как благодаря энергии и таланту Фридриха II ожила его страна. Все улучшалось положение крестьян, хотя и медленно и постепенно, но отменялось крепостное право. Развивались земледелие, скотоводство, огородничество, выращивались лен и шелковичные деревья, почему Пруссия могла соперничать с Францией в производстве шелка. И все это поддерживалось лично королем. Проводились каналы, строились порты, жилые дома, публичные здания, дворцы… Экономно и разумно распоряжался Фридрих финансами страны.
Словом, все иначе, чем во Франции, где двор во главе с королем, занимаясь одними интригами и развлечениями, совсем не интересовался благосостоянием народа и процветанием страны. Недаром Людовик XV прославился изречением: «После меня хоть потоп!» — и заслужил прозвания «влюбленный» и «возлюбленный». Не одному Вольтеру, но многим передовым умам Пруссия тогда казалась страной будущего, притягивала к себе эмигрантов. Берлин по тогдашним меркам вырос в огромный город: сто тысяч жителей.
И хотя Вольтера не «затрудняли» ни сельским хозяйством, ни строительством, ни управлением финансами, во всех преобразованиях Фридриха II он ощущал бесспорное влияние своих философских и политических идей. Может быть, более всего в юстиции, причем не только в практике судов, отдельных прецедентах, но и в том, что Фридрих II старался перестроить законодательство и судебный процесс в корне. Здесь больше чем где-либо он применял гуманность новой философии, просвещения и прежде всего терпимость. Сам Вольтер не мог бы придумать лучшей юридической общей формулы, чем Фридрих II: «Представить себе, что все люди — черти, и преследовать их жестокостью было бы маниакальным представлением человеконенавистника. Предполагать, что все люди — ангелы, было бы мечтой неумного капуцина. Нужно исходить из того, что они и не хорошие и не плохие… Добрые поступки оценивать выше их достоинства, за дурные наказывать меньше, чем того требовала бы вина… Вот как должен действовать разумный человек».