Первой и главной причиной охлаждения между ними было все более и более отчетливое расхождение во взглядах между деспотом, пусть просвещенным, и завоевателем и просветителем истинным, миролюбцем, народолюбцем, человеколюбцем.
Была и вторая причина, о ней говорят все биографы Вольтера, — уязвленное авторское честолюбие короля. Одно дело — позволять лучшему поэту Европы править свои сочинения и совсем иное — узнать, что он дурно отзывается о них за глаза, подвергая сомнению само дарование поэта на троне перед подданными. Кто-то из завистников насплетничал королю, что Вольтер считает его стихи плохими. Рассказывали широко, и вряд ли это не дошло до высочайших ушей — когда генерал Майнштейн зашел к Вольтеру посоветоваться насчет своих мемуаров, тот ответил: «Я должен сначала выстирать королевское грязное белье, а затем уже приступить к стирке вашего».
Может быть, еще и не зная об этих слухах — при его остром языке они, вероятно, не были выдумкой, — учитель заметил, что ученик дает ему все меньше и меньше своих сочинений для исправлений. Написав так в «Мемуарах», добавил: «Я был в настоящей опале». Для того времени, о котором идет речь, жалобу можно счесть преувеличением.
Еще одну, третью причину охлаждения к нему Фридриха Вольтер подметил правильно: «Я почувствовал, как свобода моего обхождения с ним должна была не нравиться королю, более самодержавному, чем турецкий султан».
Очевидно, из-за всех трех причин, когда Ламетри — он позволял себе говорить королю все, что хотел, — однажды сказал его величеству: многие завидуют фавору, которым Вольтер пользуется при прусском дворе, последовал высочайший ответ — знаменитая фраза об апельсине, из которого высасывают сок, а затем выбрасывают кожуру. Под апельсином имелся в виду, разумеется, Вольтер, и словечко Фридриха означало: пусть завистники не беспокоятся — фавор недолговечен.
Конечно, фраза до Вольтера дошла, так же как и то, что главный распространитель слухов и сплетен о нем — Мопертюи. Во всяком случае, так говорили, и философ верил. А Ламетри вскоре, объевшись паштета, умер, и «апельсин» так и не успел у него спросить, добавил ли король, что Вольтер будет нужен ему не больше года.
После смерти Ламетри, помимо гадостей о нем самом, стали говорить еще, что всеобщий соперник и главный любимец суверена займет его место королевского атеиста — Фридрих II третировал духовенство и самого бога. Но ничего подобного! Вольтер этого места занять не мог. Перебранки между ними все учащались и учащались. Ужины перестали быть такими веселыми, за столом больше не господствовали свобода суждений и непринужденность.
Охлаждение сперва стало проявляться словно бы в мелочах. Вольтер пожаловался королю, что сахар ему стали подавать хуже очищенный, шоколад безвкусный, кофе и чай без аромата… Фридрих отнесся словно бы сочувственно, пообещал пробрать виновных, но ничего не сделал и на повторную жалобу ответил:
— Не могу же я повесить этих каналий из-за куска сахара!
Это не значит, что король не проявлял такого же коварства и неровного отношения к Мопертюи и другим лицам своего интеллектуального ведомства, но Вольтеру от этого не было легче.
Стали нарушаться и другие условия содержания его при прусском дворе. Одна из самых распространенных легенд о скупости и мелочности великого человека: якобы после ужинов он выносил из королевской гостиной свечные огарки и продавал их. На самом же деле он Стал продавать отпускавшиеся ему по условию ежемесячно двенадцать фунтов свечей. А чтобы не сидеть у себя в полной темноте, под предлогом, что должен взять в своей комнате рукопись или книгу, во время ужина брал свечу — не идти же через неосвещенные балы и анфилады — и возвращался без нее.
Казалось бы, это ненамного лучше продажи свечных огарков. Но вдумаемся, почему Вольтер так поступал. Не говоря уже о королевской пенсии — она, очевидно, все-таки выплачивалась, он был достаточно богат. Но мог нуждаться в наличных средствах… Чтобы обезопасить «апельсиновую кожуру», то есть не держать свое состояние в Берлине, а у него было тогда 300 тысяч ливров, Вольтер позже дал их герцогу Вюртембергскому под залог его земель, а пока не брезговал спекуляциями в Германии.
Еще более вероятное объяснение этой мелочной операции со свечами — демонстрация недовольства, ответ на плохой сахар, безвкусный шоколад, чай и кофе без аромата и другие признаки опалы.
Осень, сменившая такое счастливое прусское лето 1750 года, была для Вольтера осенью тяжелой. Прежде всего, вынужденный жить в летней резиденции, он страдал от холода и сырости. Так тяжело болел желудком, что стал напоминать обтянутый кожей скелет и вынужден был даже манкировать очень приятными обедами графини Бентинк… Она одна поддерживала его до самого конца во всех злоключениях при прусском дворе.
Сомнения Вольтера в разумности его дальнейшего пребывания в Потсдаме и Берлине все усиливаются и усиливаются. В ноябре 1750-го он пишет Марп Луизе: «…дружба Фридриха может оказаться ненадежной, вполне вероятно, он поведет себя как король». Добавлю — уже повел…
В этом письме высказана далеко не вся правда о его тогдашнем положении в Пруссии, и оно не опускалось пока до низшей точки.
Однако все письмо пестрит «но». Его трагедии еще играются в Потсдаме, но… Ужины у короля по-прежнему великолепны, но… Дух свободы там еще господствует, но… «Милое дитя, ветер становится холодным», — признается он мадам Дени.
До развязки этой драмы еще далеко. Вольтер пробудет у Фридриха против своего желания — король не отпускает «апельсиновую кожуру» — целых три года.
Будут еще в их отношениях и оттепели после суровых зим, но зим и осеней больше…
Крайне неприятная история разыгралась зимой 1750/51 года. Привыкнув к удачным спекуляциям во Франции, Вольтер задумал заняться ими и здесь. Особенно его к этому побуждало то, что за кошачьими шуточками Фридриха он уже почувствовал львиную лапу, удары которой были весьма и весьма неприятны. Чтобы обезопасить себя от нового, возможно, еще более тяжелого удара, и предпринял эту крупную спекуляцию, не предполагая, конечно, какие беды она за собой повлечет. Блистательный финансист и коммерсант, он, решив в своих интересах воспользоваться одним пунктом Дрезденского мира, на этот раз просчитался.
Этот пункт выговаривал прусским подданным, обладателям саксонских податных свидетельств, право требовать по ним уплаты с прибавкой процентов в срок, указанный в документах. Саксонцы были этого права лишены. Однако Фридрих II был крайне недоволен рвением пруссаков, скупавших у саксонцев по дешевке свидетельства и предъявлявших их в дрезденское казначейство к уплате по полной стоимости, и, чтобы подобные спекуляции пресечь, запретил своим подданным самую покупку бумаг.
Вольтеру более чем кому бы то ни было не следовало нарушать королевского повеления. Хотя он и не был пруссаком, но зато прусским камергером, академиком и европейской знаменитостью. Однако слишком велик был соблазн наживы, и, как ему казалось, ничего не стоило скрыть нарушение приказа. В его деловой переписке по поводу этой спекуляции саксонские податные свидетельства именовались «мехами и драгоценностями».
Вольтер воспользовался услугами берлинского негоцианта, еврея Авраама Гиршеля. Тот в свое время дал ему напрокат бриллианты. Автор «Спасенного Рима» щеголял в них в роли Цицерона в придворном спектакле. Теперь же «Цицерон» снабдил Гиршеля деньгами и поручил купить для него в Дрездене «меха и драгоценности» за 65 процентов их стоимости. Негоциант, пользуясь тем же шифром, написал своему доверителю из саксонской столицы, что свидетельства можно приобрести лишь за 70 процентов их цены. Тот согласился. На следующий день пришло письмо, что стоимость бумаг возросла до 75 процентов. Вольтер имел основания заподозрить, что дело ведется нечисто. Но его агент уверял, что оклеветан своим конкурентом, предложившим Вольтеру более выгодные условия, то есть меньшие комиссионные.