Доверитель с неукротимостью своего темперамента решительно во всем, не задумываясь о последствиях, опротестовал в Париже самый крупный из векселей, которыми снабдил своего поверенного. Гиршель, не успев ничего сделать, вернулся в Берлин. Естественно, он был обижен и требовал возмещения понесенных расходов, грозил жаловаться. Вольтер, чтобы избежать опасной огласки, решил удовлетворить его претензии и купил у Гиршеля бриллианты, которые тот давал ему напрокат для спектакля «Спасенный Рим». Оценив камни у ювелира, перед тем как приобрести их, заплатил достаточно дорого, чтобы возместить своему агенту и путевые издержки, потраченное время и труды.
Все было бы кончено, и никто, особенно король, ничего не узнал бы об этой истории, если бы через несколько дней Вольтер, пожалев о своей покупке, не потребовал от Гиршеля еще драгоценностей и отказался за них заплатить, утверждая, что стоимость этих камней покрывают 30 тысяч талеров, отданных за бриллианты Цицерона. Затем он зашел еще дальше, потребовав, чтобы его противник взял все драгоценности обратно, вернув все полученные деньги, «забыв» о возмещении расходов на поездку в Дрезден. Такова принятая версия. Насколько она верна?
Каждый настаивал на своей правоте. Гиршель — на том, что бриллианты Цицерона перед покупкой были оценены, и возмещении путевых издержек. Вольтер — на том, что оценка была завышенной и его противник пытался обмануть его, выполняя поручение с саксонскими бумагами.
Разыгралась бурная сцена. Говорили даже, что философ схватил негоцианта за горло. Во всяком случае, доверитель подал на поверенного в суд. Дело оказалось очень сложным и запутанным. По одной версии — 8-го, по другой — 26 февраля 1751 года оно кончилось словно бы победой Вольтера, хотя и Гиршель не слишком пострадал. Истец получил обратно все свои векселя и сумму, только на 10 тысяч талеров меньше, чем требовал, ответчик — почти все свои драгоценности и эту сумму.
Однако если отвлечься от судебного приговора, победа оказалась пирровой. Хотя суд и не разбирал вопроса о запрещенной покупке саксонских свидетельств, король о попытке Вольтера нарушить его приказ узнал и очень рассердился. И главное… Гений, философ, поэт оказался спекулянтом, человеком нечестным в расчетах, сутягой, ниже Гиршеля, а евреи — нетрудно догадаться — не пользовались тогда в Пруссии особым уважением… Вольтер, заявил король, опозорил себя постыдным процессом. И речи быть не могло о продолжении их дружбы!
Однако и общественное мнение было против Вольтера. Отрицательно об этой компрометирующей великого человека истории, будучи хорошо осведомлен, высказался будущий знаменитый немецкий просветитель Готгольд Эфраим Лессинг. Тогда ему было всего двадцать два года, и голодающего студента секретарь Вольтера, Ришье, порекомендовал патрону для перевода на немецкий язык требуемых судом деловых бумаг.
Это рождество было для Вольтера очень грустным. В первый день он сочинил покаянное письмо Фридриху: «Я в своем возрасте не прав так, что это почти непоправимо. Никак не могу освободиться от проклятой манеры быть вездесущим…» На второй день — ностальгическое письмо на улицу Траверзьер, мадам Дени: «Я пишу тебе у печки, с тяжелой головой и больным сердцем. Смотрю в окно на Шпрее, она впадает в Эльбу, а Эльба — в море. Море принимает и Сену, а наш дом в Париже близко от Сены. Я спрашиваю себя, почему я в этом замке, в этой комнате, а не у нашего камина?»
Неприятности на него так и сыпались. Принц Генрих подкупил еще раньше секретаря Вольтера Тинуа — потому поэт и сменил его на своего земляка, преподавателя французского языка в Берлине Ришье. Тинуа списал для принца «Орлеанскую девственницу», и автору никак не удавалось выручить из враждебных рук свое опасное сочинение.
Поддерживала Вольтера по-прежнему одна графиня Бентинк.
Они виделись постоянно, если болезнь не приковывала его к постели. Тогда он писал своей возлюбленной: «До завтра. Надеюсь, что буду здоров и смогу вас видеть». На обороте записки неизменно стояло еще одно слово: «Ежедневно».
Зато Фридрих был с Вольтером как нельзя более холоден и резок. После окончания январского карнавала, как обычно, уехал в Потсдам, но против обычая не взял Вольтера с собой, оставив его в Берлине продолжать свой процесс. С помощью заступничества Дарже и собственных писем королю философ пытался восстановить свою репутацию и если не прежние, то хотя бы сносные отношения с его величеством. Делал вид, что только теперь узнал от берлинского бургомистра и шефа берлинской полиции, что покупать саксонские податные свидетельства воспрещено. А может быть, и в самом деле прежде не знал? Просил у короля разрешения, отказавшись от пенсии, вернуться в Потсдам и поселиться в маленьком домике, прежде занимаемом Дарже. Обидевшись на Фридриха II, тот уехал на родину, в Ментону. От короля последовал суровый отказ Вольтеру с перечислением всех его прегрешений, действительных и мнимых. В монаршей отповеди на одну доску ставились афера с саксонскими бумагами и «вмешательство» в дело графини Бентинк. Король может терпеть возле себя лишь миролюбивых людей!
Через четыре дня в насквозь промерзшее берлинское жилище Вольтера пришло еще одно не слишком любезное письмо от короля. Но все-таки оно означало прощение. Фридрих писал: «Вы можете вернуться в Потсдам. Я рад, что это неприятное дело кончилось, и надеюсь — у Вас не будет больше неприятностей ни с Ветхим, ни с Новым Заветом. Дела такого рода обесчещивают. Ни самыми выдающимися дарованиями, ни своим светлым умом Вы не сможете смыть пятна, которые угрожают навсегда запачкать Вашу репутацию». «Пятна», а не «пятно» объясняется тем, что у короля были сведения и о более ранних аферах философа, хотя в большинстве их Вольтер оказывался страдающим лицом. Ему не везло в Германии как финансисту.
11 марта он наконец приехал в Потсдам, поселился в маленьком домике с садом, сохранившимся, как Сан-Суси, и сейчас… Кончал «Век Людовика XIV», несмотря на болезнь.
Постепенно он снова входит в милость к королю. Ему помогает честолюбие Фридриха II — поэта. Король во что бы то ни стало хочет, чтобы его французские стихи признавались превосходными. А кто еще может помочь в осуществлении этого желания?
Но здоровье королевского метра все ухудшается и ухудшается. Теперь, кроме желудка, его донимает еще и скорбут (цинга), и он теряет сперва несколько зубов, потом еще и еще… Впалый рот придает ему то саркастическое выражение, к которому мы так привыкли по скульптурам Гудона.
В июне Вольтер чувствует себя уже лучше. Две недели проводит в Сан-Суси с Фридрихом. Король снова изволит очень интересоваться «Веком Людовика XIV», и как раз тогда книга выходит в Берлине.
Вольтер не ставит своей фамилии на титульном листе, на нем обозначен только как издатель королевский советник, член Берлинской академии наук Франшевиль. И без того мыслящая Европа знает, кто автор этого выдающегося труда.
Казалось бы, снова все хорошо, если не говорить о болезнях. Впрочем, к ним он привык и, в письмах изображая себя на смертном одре, работает с еще большей энергией. Отношения с королем терпимые. Он живет снова то вместе с Фридрихом, то врозь, в Берлине и Потсдаме.
Но враги и завистники — во всяком случае, как кажется мнительному Вольтеру — не дремлют, и главный из них в Берлине, Мопертюи, приобретает союзника, которого его соперник будет считать своим противником долгие и долгие годы.
И вот тут-то и нужно разоблачить легенду, на этот раз касающуюся не Вольтера, но, напротив, им созданную и с его легкой руки прочно укоренившуюся. Речь идет о только что упомянутом союзнике Мопертюи — Лоренте Англивиеле де Лабомеле. Заслуга первой верной характеристики, более того, открытия этого интереснейшего писателя и мыслителя, одного из самых радикальных просветителей, до сих пор известного только как врага Вольтера, принадлежит советскому ученому Льву Семеновичу Гордону. Его статья «Политические максимы Лабомеля» («Французский ежегодник» за 1967 год, Изд-во АН СССР, 1968) начинается так: «Трудна задача историка, когда он сталкивается с материалом, обросшим плесенью предвзятых, давно сложившихся, но ложных мнений и представлений. При этом давность ошибки как бы освящает ее, придает ей ореол достоверности, особенно там, где она подкреплена мнением свидетеля, всеми признаваемого за непреложный авторитет». Под свидетелем, как нетрудно догадаться, имеется в виду не кто иной, как Вольтер.