Но когда деятельный человек решает отдыхать, устройству- своего отдыха он отдает столько же энергии, сколько труду, борьбе. Именно так действует Вольтер, хотя и собирается тут умереть, всеми забытый. Он не просто обставляет свой новый дом, расходуя деньги, нанимая рабочих, отдавая распоряжения… Не просто приказывает приготовить покои для себя, мадам Дени, домочадцев и гостей, заказывает кареты… Он сам и плотник и маляр, красит все в разные цвета… Решительно на всем здесь, как всегда, — отпечаток его вкуса, и все должно отвечать названию имения.
И главное — он сам садовник и огородник… Сажает тюльпаны и морковь, апельсиновые деревья и деревья такие, которые и не надеется увидеть большими. Именно потому, что не рассчитывает прожить долго, он торопится. Огромная радость звучит в словах его письма: «Я строю, сажаю, я выращиваю цветы и деревья. Я благоустраиваю два дома на двух краях озера (позже мы узнаем, почему два. — Л. Л.), и все это быстро, потому что жизнь коротка». Спрятав «Орлеанскую девственницу», он забывает даже о ней.
«Строю, сажаю, выращиваю» — формула его жизни с того времени до самого почти ее конца — употребляется в этом письме Формону (май 1755 года) впервые. В июле он подтвердит и Тьерьо, какую испытывает от этих занятий радость. И отнюдь не только потому, что готовит себе убежище для отдыха в своем «прелестном Эрмитаже», как называет Делис.
Через год он объяснит тому же Тьерьо, почему отказался от весьма лестного приглашения Марии-Терезии и не поехал в Вену: «Я счастлив, что живу у себя, со своими племянницами (приезжала погостить и вторая, мадам де Фонтен, худая, как дядя, в отличие от уже Толстой мадам Дени. — А. Л.), своими книгами, садом, виноградником, лошадьми, коровами, орлом, лисой, кроликами, они кладут лапку на нос… Кроме того, у меня есть еще и Альпы, величественные и живописные…» за этим следует самая важная фраза: «Я предпочитаю браниться со своими садовниками, нежели оказывать почести королеве».
Пока Вольтер всем доволен, и философу кажется, что он приобрел независимость, окупив ею расходы и хлопоты, Полагает, что он, так любивший свободу и прежде, но вынужденный жить при королях или подчиняться монархам, теперь стал сам себе королем. Увы, это не совсем так, и женевцы не столь хороши, как Вольтер думал поначалу.
Делис он будет благоустраивать еще года три-четыре. Но едва имение обжито, как хозяин предается своей самой большой старой страсти — театру. Скоро из Парижа в Делис приезжает Лекен. В его честь тут же из Женевы прибывают Троншены и синдики. Конечно, они хотят насладиться игрой знаменитого актера. На галерее замка устраивается импровизированное представление «Заиры». Главную роль исполняет мадам Дени, Лу-зиньяна, разумеется, — хозяин дома, Оросмана — Лекен.
Этот случайный спектакль имел такой огромный успех и такой широкий резонанс, что Вольтер захотел и в Делис завести постоянный домашний театр. Но то, что было просто в Сире и даже в Париже, тут не могло не вызвать осложнений, потому что противоречило самому духу кальвинизма. В отношении к театру кальвинисты — те же протестанты — не отличались от квакеров. В Женеве театральные представления — «порождение дьявола» — запрещены со времен Кальвина, а он умер в 1564 году. В 1732-м был издан новый указ против них. Когда профессор Морис рискнул у себя дома в 1748-м поставить христианскую трагедию Корнеля «Полиект», «дьявольского приспешника» проклинали с амвонов всех женевских церквей. В 1752-м пятнадцать подмастерьев-парикмахеров осмелились дать любительский спектакль, избрав для него «Смерть Цезаря» Вольтера. Им всем был вынесен строгий выговор.
Не удивительно, что и домашний театр автора трагедии у самых ворот Женевы вызвал серьезнейшее недовольство церковных и городских властей, по сути единых. Беда была еще в том, что сами женевцы не могли устоять против искушения ни как зрители, ни как исполнители. Тогда духовенство стало натравливать чернь на искусителя. Она хотела поджечь дом в Делис. Власть имущие не прочь были изгнать и самого хозяина из Женевы, из кантона, из Швейцарии.
Что же касается Вольтера, для него театр не просто развлечение и эстетическое наслаждение для себя и для других. Как он напишет потом в «Исторических комментариях» к «Генриаде»: «Театр облагораживает нравы». Поэтому, вынужденный обещать, что в Делис спектаклей больше не будет (и это обещание выполнялось не столь уж строго), он с тем большей энергией станет давать их в своей зимней швейцарской резиденции, на другом берегу озера, под Лозанной. Там теплее в прямом и переносном смысле слова.
Из-за преследования кальвинистами театра он очень быстро меняет свое отношение к Женеве, не восторгается больше господствующими там свободой и демократизмом нравов. Напротив, превосходно понимает лицемерие и рабскую трусость этих преследований, которые продолжатся и потом. В 1759-м он напишет д’Аламберу: «Если бы у наших социниан, женевских пасторов, не так велик был страх, они с удовольствием признали бы Христа богом, лишь бы получить право посещать представления театра, которые я устроил в Турне, совсем поблизости от Делис…» И не только посещать. Дальше в том же письме говорится: «…женевцы дерутся из-за ролей». Но это он понимает уже и в 1755-м.
Утешает то, что он «строит» и «сажает», хлопочет о благоустройстве Делис и других своих домов. Пока эти глаголы — «строить, сажать, выращивать» — не имеют еще того глубокого и расширенного смысла, который приобретут потом и выразятся в «Кандиде» знаменитым призывом: «Но надо возделывать свой сад». В Делис это для него еще больше развлечение и отдых от огорчений, избежать их не удается и в райском уголке. Вскоре после переезда в первое свое имение он советует знакомой даме заняться разведением сада: «Это очень развлекает, а развлекаться нужно. Пруды, цветы, кусты доставляют нам много радостей. Про людей это не всегда можно сказать». Чтобы утешиться от горестей, доставляемых людьми, новоявленный помещик входит во все мелочи. В одном из писем 1756 года прислуге Делис он приказывает собирать с каштановых деревьев майских жуков и кормить ими кур. Заботится сам, чтобы всегда в порядке содержались кухня и погреб, чтобы в конюшнях было много лошадей, в сараях много экипажей… Все это необходимо для приема многочисленных гостей. II он сам, и мадам Дени радушны, хлебосольны, а популярность Вольтера такова, что этот уединенный уголок быстро приобретает всеевропейскую известность. Так было и так будет везде, где бы он ни поселился, и никогда не мешает ему работать.
Но не одни преследования его домашних спектаклей и театра вообще женевскими ханжами быстро нарушают покой Вольтера на Женевском озере. Снова им овладевают страхи, когда из Парижа доходят вести, что списки «Орлеанской девственницы», да еще в искаженном виде, продолжают распространяться. Это грозит обвинением автора в богохульстве. А что еще может случиться, если рукопись, чего столько людей хочет, напечатают?! Необходимо сделать все, чтобы не допустить ее издания.
И тут новая ужасная весть: лозаннский книгопродавец Грассе собрался выпустить ее в Швейцарии, и снова с искажениями. Конечно, Вольтер немедленно ему написал, просил, требовал, чтобы тот отказался от своего замысла. Ответа не было. Тогда Коллини настоял, чтобы Грассе явился для личных переговоров в Делис. Этот мерзавец привез с собой всего одну страницу искаженной рукописи, на ней только шестнадцать стихотворных строчек, и потребовал от автора выкупа в 50 луидоров. Трудно представить себе, что сделалось с Вольтером! Лицо его покраснело, он весь затрясся от негодования, вырвал из рук Грассе проклятую страницу и велел выгнать его из замка.
Тут же Вольтер, решив поставить все на карту, возбудил судебное дело против издателя, который задумал выпустить пасквиль или пародию на его рукопись. К сожалению, мы не располагаем достаточными подробностями, как при том, что он не признавал себя автором крамольной поэмы, был мотивирован иск. Но так или иначе Грассе был арестован, допрошен и, едва ему удалось освободиться, на следующий день покинул Швейцарию, чья земля оказалась для негодяя слишком горячей.