Сходство заметили и Мориц и Хэвенс, Скарментадо стал бы Кандидом, если бы приобрел его опыт. Этот «наивный», «искренний», «чистосердечный» еще только родился. Он как бы зародыш локковского характера.
Такие же зародыши и другие персонажи «наброска».
Конечно, повесть была подготовлена и «Поэмой о гибели Лиссабона». Потрясение Вольтера этим стихийным бедствием еще не прошло, а критика Лейбница, Попа, требуемого религией подчинения провидению, усилилась. Но выбрана совсем иная форма, и более решителен ответ на вопрос «Что делать?».
Корни «Кандида» — и в «Задиге», о котором подробно говорилось в главе «Безделки оказались самыми серьезными», и в «Мемноне» втором, имеющем еще иное название — «Человеческая мудрость». И здесь ангел или гений разъясняет герою, что среди сотни тысяч миллионов миров, рассеянных в пространстве, установлена строгая постепенность. Во втором мире мудрости и счастья меньше, чем в первом, в третьем — меньше, чем во втором, и так дальше — до последнего мира; там уже — полное безумие. Герой на это возражает: «Я подозреваю, что наш земной шар и есть именно сумасшедший дом вселенной». — «Не совсем, — отвечает ангел, — но вроде того, все должно быть на своем месте».
И еще один источник, он же и прототип. Вольтер в свое время восторгался герцогиней Сакса Гота. По сравнению с Фридрихом II она казалась ему ангелом, лучшей из принцесс. Сейчас письма герцогини он находит сентиментальными, они Вольтера раздражают, хотя по-прежнему корреспонденция носит самый дружеский характер. В чем же дело? Слишком различен их взгляд на действительность. Вольтер разочарован, убежден в том, что далеко не все к лучшему в этом далеко не лучшем мире. Герцогиня полна лейбницианского оптимизма. И даже не Вэйд первый сделал это интересное и важное открытие. Он сам ссылается на немецкого писателя Хаеза, который задолго до его книги 1959 года, еще в 1893–1894 годах указал на свет, который письма герцогини Сакса Гота проливают на «Кандида». Не один Самуэль Кениг, но и эта милая и благодушная принцесса послужила прототипом Панглосса.
И наконец, «Кандид» полемизирует и с Жан-Жаком Руссо, его швейцарской сентиментальностью. 16 августа 1756 года женевец в Париже шлет парижанину в Женеве одно из своих философских писем, озаглавленное «Письмо о провидении». По этому поводу между Вольтером и Руссо завязывается переписка, отчетливо показывающая, насколько различны, полярно противоположны их взгляды на провидение.
Нельзя понять «Кандида» и без произведения Вольтера, написанного не раньше, а позже, правда, прежде оно существовало в устных рассказах автора. «Мемуары» не набросок, не художественный предшественник, но как бы ключ к повести. Вэйд, вероятно, справедливо претендуя на то, что первый в книге «Вольтер и «Кандид» сделал это открытие, очень подробно останавливается на «Мемуарах», сообщая и многое, что моему читателю уже известно из главы «Лета, осени, зимы…». Этого, естественно, я повторять не стану. Но изложенные им версии того, когда «Мемуары» были написаны, небезынтересны. Одна ~ сразу после возвращения из Пруссии ~ в 1753-м, вторая — еще раньше, в 1751-м. Вэйд опровергает обе тем, что в «Мемуары» включены более поздние события: издание книги маркизы дю Шатле — 4757 год, преследования просветителей из-за книги Гельвеция и запрещение «Энциклопедии» — начало 1759 года, и называет даты на двух уцелевших копиях — 6 ноября 1759 года и 1 февраля 1760 года, а они, бесспорно, были сняты сразу после окончания оригинала.
Для трактовки «Мемуаров» как ключа к «Кандиду» небезынтересно и то, что, изложив общепринятую версию (я тоже о ней рассказала), Вольтер не знал, что копии сохранились (Вэйд установил — их было даже не две, а пять), исследователь утверждает — автор сам предназначил одну для Екатерины II, другую — для мадам Дени. Отсюда вытекает — Вольтер хотел, чтобы не только зашифрованная картина прусского королевства и замаскированный портрет Фридриха II в «Кандиде», но и открытое шаржированное их изображение дошло до потомства.
В чем исследователь видит сходство этих столь различных произведений?
Во-первых, говорит Вэйд, «Мемуары» хорошо написаны, как и «Кандид». Современные события встречаются и тут и там, эхо происшествий — в одном произведении, реминисценции — во втором. Он перечисляет многочисленные совпадения, как, к примеру, сравнение правления Фридриха II с деспотизмом в Турции. Оно было и в письмах, добавлю я.
Далеко не во всем с Вэйдом можно согласиться, хотя бы с тем, что дезертирство Фридриха из отцовской армии похоже на дезертирство Кандида из болгарского войска. Это было бы нарушением метафорического плана. Поскольку Фридрих в «Кандиде» — сам болгарский царь, он не может бежать из собственной армии.
Зато бесспорно сходство между африканским плантатором и кораблестроителем, голландцем Вандердендуром и знакомым нам издателем «Анти-Макиавелли» Ван Дюреном, фигурирующим в «Мемуарах». Сатирически изображенная прусская армия тоже и тут и там. Старому солдату, мобилизованному за его высокий рост и расплатившемуся за дезертирство тем, что его прогнали сквозь строй тридцать шесть раз, хуже, чем Кандиду. Два раза меньше, чем тридцать шесть. Но Кандида приговорили тоже к тридцати шести: разительно самое совпадение числа.
Сходны и программные сентенции в последней главе повести и в конце «Мемуаров».
Кандид, возвращаясь на ферму, высказал глубокомысленные суждения по поводу речей турка (старика, возделывающего свои двадцать арпанов со своими детьми и «работой избавленного от скуки, порока, нужды». — А. А.). Он сказал Панглоссу и Мартену:
«Этот добрый старец создал себе, по-моему, судьбу более завидную, чем те шесть королей, с которыми мы имели честь ужинать».
В «Мемуарах» Вольтер, тогда уже обосновавшийся в Ферне, пишет: «В то время как я наслаждаюсь отдыхом и жизнью, наиболее приятной, какую только можно себе представить, я еще испытываю маленькое удовольствие, доступное философу, — видеть, что короли Европы не вкушают этого счастливого покоя».
Став «королем» у себя, Вольтер и в «Кандиде» и в «Мемуарах» высказывает свое презрение к коронованным королям, установленному ими порядку жизни народов. Мне представляется одним из самых главных в «Кандиде» суждений замечание Мартена, противопоставленного оптимисту Панглоссу: «Не знаю…на каких весах Панглосс мог бы взвесить несчастия людей и оценить их страдания. Но предполагаю, что миллионы людей на земле во сто раз более достойны сожаления, чем король Карл-Эдуард, император Иван и султан Ахмет».
Кстати сказать, все названные свергнутые монархи, короли в изгнании — подлинные исторические личности, хотя к фактам добавлен и вымысел.
В «Мемуарах» нет такого прямого противопоставления королей народам. Но критика государственной системы Франции, при которой от прихоти фаворитки зависят судьбы науки и самих великих людей, ханжества и произвола духовных сановников, издевка над королевством, основанным иезуитами в Парагвае, так же как созданный автором «для того, чтобы никто не мог пренебречь массой противоречий, именуемых Фридрихом II», портрет его, как центральной фигуры книги, и многое иное, характеризующее нравы эпохи, пропущенные с явным пристрастием через собственную судьбу, разве не служили той же цели?! И «Мемуары» направлены против всех несправедливостей.
К тому времени, когда писался «Кандид» и вскоре «Мемуары», произведение тоже замечательное и глубоко вольтеровское, автор захотел обозреть свою жизнь, спрашивая самого себя, как случилось, что, достигнув успеха, он не испытывал от этого удовольствия? Его образ мыслей нисколько не циничный, в чем упрекали великого человека, не похожий на образ мыслей Жана Франсуа Рамо, несколькими годами позже изображенного Дидро в его знаменитой повести, или Фигаро с его фразой, превратившейся в пословицу: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний».