Удивительно, как Вольтер с его прозорливостью был поначалу (потом он будет очень ревниво относиться к «Кандиду») так слеп к шедевру не только своему, но и мировой литературы! Даже Карл Теодор сразу верно и глубоко понял значение повести.
Однако реакция подлинного автора на сожжение книги — письмо несуществующего брата несуществующего автора ее, некоего капитана Диманта, опубликованное в апреле 1759 года в «Энциклопедическом журнале», — была тем более серьезной, чем остроумнее и шутливее была мистификация. Вольтер не охватил в этом письме всего содержания «Кандида». Нанес удар лишь клерикалам и религии. Но выстрел безошибочно бил по цели. Приведу начало письма, где высказано самое главное, последующее лишь добавляет издевательские аргументы: «Брат мой, добрый христианин, сочиняя свой роман во время постоя на зимней квартире, имел в виду, главным образом, обращение на путь истинный социниан. Эти еретики, не довольствуясь отрицанием троицы и загробных мук, смеют утверждать, что бог создал наилучший из миров и что «все хорошо». Дерзкие забывают, что эта идея совершенно очевидно противоречит догмату первородного греха…»
Разумеется, ни надпись на титульном листе, ни это письмо никого не смогли одурачить. Кто, кроме «мага из Ферне», мог сочинить «Кандида»? Любивший, что греха таить, славу и теперь, подлинный автор маленького романа мог быть вполне удовлетворен. Первое издание сожгли, но это не помешало еще тринадцати, а может быть и больше, повторным изданиям выйти в одном 1759 году.
Популярностью «Кандид» соперничал с «Новой Элоивой» заклятого врага автора — Жан-Жака Руссо.
И примечательно, что оба произведения перешагнули свой век. «Новую Элоизу» теперь, правда, больше не читают, разве что ученее и студенты-филологи. Для нас роман очень скучен. Зато он надолго определил господствующее направление литературы не только французской, но и европейской.
«Кандид» тоже имел большое влияние на литературу XIX века, особенно первых его десятилетий. От него пошла романтическая ирония. Флобер отзывался о «Кандиде» просто восторженно. К повести Вольтера восходит философский роман XX века, от Франса до Хаксли и Веркорд. Перескочив через двести лет, «Кандид» близок и современным авторам, и современным читателям. Свободная форма, ирония, открытая пародийность, фантастическое преображение жизни в соединении с прямым воспроизведением текущих событий, философичность и злободневность художественной прозы снова в чести.
Прежде всего бросается в глаза, что «Кандид» написан с обычным для Вольтера в этом жанре сказочным лаконизмом. В русском переводе Федора Сологуба, воспроизводимом, несмотря на его серьезные недостатки, в советских изданиях, он занимает всего 90 страниц среднего формата. В оригинале, в парижском критическом издании философских романов и сказок Вольтера Рене Помо 1966 года — и того меньше, 80 страниц, правда, более убористого текста. Между тем в этом маленьком романе 30 глав, и их очень трудно, почти невозможно рассказать короче, чем они написаны: столько схвачено событий, столько действует персонажей и, главное, столько высказано мыслей!.. Сам автор, правда, вслед за номером главы дает ей название, еще более лапидарно излагающее, о чем в ней говорится. И через всю книгу проходят философский спор, картины времени и биография автора.
Во внешне метафорическом плане первой главы барон выгнал Кандида, увидев, как тот целовался с его собственной дочерью Кунигундой.
Обратим внимание на вводное предложение, комментирующее решение «Тундер-тен-Тронка: «уяснив себе все причины и следствия». Оно заимствовано у Панглосба, представленного в этой же, такой крохотной и такой содержательной главе. Философ преподавал пародийно названную науку — метафизико-теолого-космолоникологию и «великолепно доказывал, что нет действия без причин и что в этом лучшем из миров замок монсеньёра барона был прекраснейшим из замков, а его супруга была лучшей из возможных баронесс». Зная биографию Вольтера до той поры и главного прототипа Панглосса, нетрудно догадаться, что автор походя высмеивал и лейбнициан-скую окраску галантности Кенига по отношению к маркизе дю Шатле. А в том, что этот мир не лучший из миров и замок Тундер-тен-Тронка не прекраснейший из замков, Кандид, простосердечный и поэтому воспринимающий все таким, как оно есть на самом деле, легко мог бы убедиться из факта своего изгнания, если бы не оставался все еще учеником Панглосса.
Сам Вольтер, хотя и критикующий доктрину «все к лучшему в этом лучшем из миров», тоже ведь поначалу идеализировал прусский двор и Фридриха II!
В главе второй очень важна ироническая фраза, атакующая уже философию Шефтсбери, Локка и самого автора в молодости: «Как он (Кандид. — А. А.) ни был уверен, что воля свободна… пришлось сделать выбор». «Он решил в силу божественного дара, именуемого свободой, пройти тридцать шесть раз через строй (вместо того, чтобы получить в лоб двенадцать пуль. — А. А.) и выдержал две прогулки».
Сатирическое изображение войск болгар (пруссаков) и авар (французов) соединено с сатирой на лейбницианский оптимизм. «Ничто не могло бы сравниться по красоте, по блеску, благоустройству с обеими армиями. Трубы, флейты, гобои, барабаны, пушки создавали гармонию, какой не бывало и в аду. Сперва пушки уложили около шести тысяч человек с каждой стороны; потом ружейные залпы избавили лучший из миров от девяти или десяти тысяч бездельников, которые оскверняли его поверхность».
Затем следует явный выпад против Мопертюи, неудачно посетившего поле сражения, но он же и возражение Кенигу и Лейбницу — «Кандид дрожал, как подобает философу, в течение всей этой героической битвы, прятался, как только мог» и во время благодарственных молебнов, отслужить которые призвали оба царя, «решил уйти, чтобы рассуждать о следствиях и причинах в другом месте».
Он все еще верный ученик Панглосса и, даже когда в той же главе просит милостыню, объясняет, «что нет следствий без причин, все освящено цепью необходимости и устроено к лучшему».
В главе четвертой «Как Кандид встретил своего прежнего учителя философии, доктора Панглосса и что из этого вышло» одно несчастье громоздится на другое. Но главное — то, что Панглосс превратился в покрытого гнойными язвами сифилитика, явилось последствием «огромной цепи причин и следствий». Он заразился от графини, она — от каноника, он — от горничной Панкетты, она — от францисканца, тот — от маркизы, она — от пажа, паж — от иезуита, а этот, будучи послушником, получил болезнь по прямой линии от спутников Кристофора Колумба.
И все равно Панглосс считает, что «это было неминуемо в этом лучшем из миров, это было необходимо, ибо, если бы Колумб не схватил на одном из американских островов болезни, заражающей источник размножения, часто даже мешающей ему и, очевидно, противной великой цели природы, — мы бы не имели ни шоколада, ни кошенили…».
Но это же сказка, где все возможно, и чудесные спасения — непременная принадлежность жанра. Кунигунда и ее брат не раз, вопреки неизбежной гибели, оказываются живы. Однако к сказке примешивается сатира. Не изменив своей спеси, молодой барон откажет Кандиду в руке сестры и когда она подурнеет, постареет, станет до невозможности сварливой.
А философский спор продолжается. Панглосс оправдывает Лиссабонское землетрясение, данное уже не преображенно, а реально, тем, что оно тоже к лучшему. Повторяются аргументы, раскритикованные прежде всерьез в поэме, а теперь сатирически заостренные. Философ говорит: «Ибо в Лиссабоне есть вулкан. Он не мог быть в другом месте, потому что невозможно, чтобы вещи находились не там, где они находятся. Ибо все хорошо».
В главе шестой высмеиваются с такой ясе внешней легкостью местные мудрецы, которые «не нашли более верного средства предотвратить полное разрушение города, чем устроить великолепное аутодафе».
Панглосса и его ученика тоже схватили, одного высекли, другого повесили. И тут-то Кандид впервые усомнился в правильности доктрины своего учителя: «Если это лучший из миров, то каковы же другие?»
Воскрес и повешенный Панглосс — это же сказка, — но лишь для того, чтобы, как Кандид и Кунигунда, стать жертвой новых напастей.