Удивительно точно показаны парижские нравы в эпизоде, добавленном в 1761 году. Кандид ужинает у дамы, которая выдает себя за маркизу де Паролиньяк.
Играют в «фараон»… Все увлечены игрой донельзя и не видят вновь пришедших. (Намек на карточную страсть Эмилии.) Но стоило Кандиду в две талии проиграть пятьдесят тысяч франков, чтобы его приняли за английского милорда. «Ужин такой же, как большинство ужинов в Париже, сперва молчание, потом невыносимый шум… шутки, большая часть которых несносна, ложные новости, глупые рассуждения, немного политики и много злословия, говорили даже о новых книгах». Вслед за тем мнимая маркиза приглашает Кандида к себе в кабинет и учит французской галантности, что приводит к его измене мадемуазель Кунигунде…
Но наряду с картиной нравов не только того времени, когда Вольтер жил в Париже, — и одиннадцатью годами позже они не изменились, — в этик главах очень много вечного, действительного для других городов, стран и эпох. Возьмем хотя бы преимущества — часто они же и накладные расходы — богатства. Громадный бриллиант на пальце Кандида и тяжелая шкатулка в его экипаже и в наши дни привели бы к нему, страдающему всего лишь легким недомоганием после дороги, не в одной Франций «двух врачей, которых никто не приглашал, несколько друзей, которые не покидали больного, двух сиделок, которые разогревали ему бульон». И все эти преувеличенные заботы не помогают, а мешают герою выздороветь.
«Вспоминаю, как я захворал в Париже во время моего первого путешествия. Я был очень беден, и поэтому у меня не было ни друзей, ни сиделок, ни докторов, и я все-таки выздоровел», — как точно это замечание Мартена для любого времени!
Так же живучи и аббатики (конечно, они могут быть и без рясы), и дамы, выдающие себя за маркиз и добивающиеся, чтобы бриллианты с пальцев соблазненных ими простаков перешли на их собственные в так называемом свободном мире. Увы, не вывелись там и фрероны (к самому Фрерону Вольтер, возможно, был и не вполне справедлив), и мало изменилось соотношение плохих и хороших пьес в репертуаре театров.
Он стремится в Венецию к Кунигунде. Так как автору нельзя не коснуться Англии, у мнимого полицейского офицера, арестовавшего Кандида и Какамбо и выпустившего их за бриллианты, есть в Дьеппе брат, который сажает Кандида и Мартена на корабль, отплывающий в Портсмут.
Постоянное восхищение Вольтера английскими порядками на этот раз уступает место злой критике. Он сердит на страну, у которой «другой вид безумия», чем у Франции, но «эти две нации ведут войну за несколько сажен снегов в Канаде». Кроме того, автор не может простить англичанам казни неназываемого адмирала Бинга, при которой присутствует Кандид и Мартен, и объяснение сути процесса тоже направлено против войны и несправедливости.
Обозревая состояние мира, Вольтер не менее сатирически изображает и республику Венецию, где герои познакомились с ученым дворянином, синьором Пококуранте. Выясняется, что, хотя республиканцам должны нравиться свободно написанные произведения англичан, и хозяин согласен — «хорошо, когда пишут то, что думают, это привилегия человека», — «в Италии пишут только то, чего не думают»… В библиотеке Пококуранте три тысячи театральных пьес: итальянских, испанских, французских, но он говорит, что среди них нет и трех дюжин хороших.
И снова скрытая автобиографичность. Пятеро королей, среди них Станислав Лещинский, дали бедному Теодору по двадцать цехинов на платье и белье. Кандид дал ему алмаз и две тысячи цехинов, чем потряс монархов. Они сказали: «Кто же это такой?.. Этот простой человек в состоянии дать в сто раз больше, чем каждый из нас, и действительно дает».
Мне кажется, здесь Вольтер выразил гордость тем, что он сам к тому времени был так богат и щедр, превосходя своим благополучием королей.
Остается напомнить, что верный и бескорыстный Кандид все-таки женился на Кунигунде, отнюдь уже не прекрасной, и страдал от ее сварливости… Панглосс больше сам не верил в то, чему учил… Мартен продолжал считать — человек родится, чтобы жить в судорогах беспокойства или в летаргии скуки… И все они обращаются в «Заключении» к знаменитому дервишу с вопросом: для чего создан человек? Дервиш возмущается, как они смеют спрашивать, и сравнивает людей с корабельными крысами, о которых не думает его величество, снаряжая корабль в Египет. Людям остается только молчать.
А кончается маленький роман — напомню — знаменитыми словами Кандида после встречи с турком, владельцем двадцати десятин: «Но надо возделывать свой сад».
Фраза (вывод, призыв) тоже автобиографична, много раз встречалась в письмах Вольтера предшествующих лет, приводилась. Он в буквальном смысле возделывал свой сад в Делис, потом в Ферне и советовал то же другим.
И многие понимали заключительную фразу Кандида именно так, буквально. Расширяли до переносного смысла любой работы. Не обязательно быть садовником или даже земледельцем, но просто трудись и не думай ни о чем! Якобы такой вывод сделали Кандид и сам автор из жизненного опыта героя.
На самом деле это вовсе не так. Норман Торри в блистательной статье «Сад Кандида» («Candida’s Garden and tne Lord’s Uinegard». Studies, выпуск XXVII, 1963) глубже всех, хотя и не первый, раскрыл истинный смысл фразы. И не к отказу от осмысления жизни, стремления ее переделать и улучшить пришел Вольтер. Не тягостное настроение автора, разочарование, депрессию выражает этот вывод, хотя именно в таком состоянии автор начал писать свой маленький и великий роман.
Торри справедливо настаивает на аллегорическом значении фразы. Ссылается на своих предшественников-вольтеристов, которые тоже считали — не к успокоению, возделыванию лишь собственного сада звал автор «Кандида». Напротив! Уже Дайсон и позже Мориц, Брейлсфорд, Хэвенс отметили — не случайной была бурная деятельность Вольтера сразу после того, как он закончил роман. И они правильно рассматривают не одну эту заключительную сентенцию, но всю книгу в целом как призыв к действенному сопротивлению злу, которого так много в мире. И в этом призыве, добавлю от себя, — более чем во всем ином — вечное значение «Кандида».
Маленький роман учит не объявлять дурное хорошим, не считать — человек рожден содрогаться в судорогах или погибать в летаргии скуки, не приравнивать людей к корабельным крысам, не смеющим рассуждать о воле высочайшего владельца корабля, то есть бога, но и не только возделывать свой сад в буквальном смысле.
«Ключ к парадоксу, — пишет Торри, — лежит, Я думаю, в Вольтеровом пользовании сатирой и делаемом им очень осторожно различии между садом Кандида (или садом турка, который привел его к этому выводу. — А. А.) и господним виноградником — метафора, которая благодаря многочисленным повторениям, приобрела символическое значение».
Две метафоры, стоящие рядом, очень хорошо проиллюстрированы самим Вольтером в его корреспонденции и подтверждены его деятельностью начиная с Лиссабонского землетрясения и почти до конца жизни. Вторая метафора— «Раздавите Гадину!» — появится только в 1759-м, когда «Кандид» уже издан, в письмах автора, но она — рядом с первой. Трудиться в господнем винограднике, то есть для пользы человечества, для переделки мира, но и собственного усовершенствования, и значит раздавить Гадину, и наоборот. И самое главное — повторяю еще и еще раз — Вольтер не ограничивается словами. То, что он сам возделывает, выращивает, строит, своего рода реализация метафоры. «Кандидом», и другими произведениями, и своими делами, борьбой, примером великий человек «возделывает», «выращивает», «строит» общественное сознание.
ГЛАВА 5
ГЕНЕРАЛ СВОЕЙ АРМИИ,
ИЛИ ВОЛЬТЕР И «ЭНЦИКЛОПЕДИЯ»
Вольтер и д'Аламбер, Вольтер и Дидро, Вольтер и Морелле — все французские просветители почти неизменно в письмах обращаются друг к другу «философ» или «брат», с добавлением разных эпитетов: «дорогой», «обожаемый», «прославленный», «знаменитый». Обращение подчеркивает принадлежность к одной партии или содружеству, поскольку списков, карточек, членских билетов у самых передовых умов Европы второй половины XVIII столетия но было. Связь определялась общностью взглядов, единством в борьбе с абсолютизмом, религией, нетерпимостью, враждебными направлениями философии, науки, искусства. Примечательно, что, не делая разницы между мужчинами и женщинами, Вольтер и к подруге энциклопедиста Гримма мадам д’Эпине (Луизе Флоранс Петрониль Тардью д’Эскавель д’Эпине) обращается тоже «мой прекрасный философ».