Военные действия Помпиньяна, чье имя, уподобившись для XVIII века Зоилу, стало еще более нарицательным, чем аббата Дефонтена, Фрерона, начались в 1759-м. «Энциклопедию» не удалось сжечь в буквальном смысле слова, но гарь от фигурального костра разнеслась далеко, дошла — мы знаем — и до Женевы и ее окрестностей. Ле Франк де Помпиньян был одним из главных поджигателей, подыгрывая тому же «ослу Мирепуа», который плакал у ног короля, причитая: «Сир, ваше величие утрачено, а «Энциклопедия» продолжает существовать», — и тут же подсказал подходящего цензора, чтобы предложить ему уничтожить или сжечь статьи, подготовленные для «Словаря».
Знакомство Вольтера с Помпиньяном уходило в гораздо более дальние времена и сопровождалось односторонней пока враждебностью. Безуспешно подражая Расину, этот бездарный литератор еще в 30-х годах пытался занять место Вольтера на французском и европейском Олимпе. Но тот с высоты триумфа «Заиры» не опустился до гнева, заслуженного низменными происками провинциального поэтика.
Ле Франк де Помпиньян происходил из Нормандии, так же как аббат Дефонтен. Много позже, в письме д’Аламберу от 2 июня 1773 года, «фернейский патриарх» об этом вспомнит и сравнит их. Назвав обоих подлецами, добавит: «Не знаю, кто из двоих более бесчестен… Думаю, что аббат Дефонтен, поскольку он священник…» Сомневаюсь в искренности последнего замечания. Один стоил другого, а уважения к сутане Вольтер не питал.
Но в те давние времена Вольтер, встретив Помпиньяна в 1739 году в одном знакомом доме, обошелся с ним весьма учтиво и даже дружественно. Затем отправил ему несколько приятнейших записок и, получив в ответ не слишком любезные отповеди, не счел их преднамеренными. Напротив, рассыпался похвалами, утешениями и заверениями. «Все люди имеют свою амбицию, — писал он завистнику и недоброжелателю, будущему злейшему врагу, — моя амбиция, месье, состоит^ том, чтобы предоставить Вам возможность мне жаловаться, облегчить порой Ваши страдания и неизменно оставаться Вашим другом».
Так у них установились, по видимости, наилучшие отношения. Жан Орьё объясняет это заблуждение Вольтера в истинной цене человека, которого он напрасно дарил своим расположением и зря верил во взаимность, тем что Вольтер ничего не любил так, как быть любимым, улыбался тем, кто ему улыбался. Я объясняю то, что он ошибся в де Помпиньяне, как вообще часто ошибался в людях, иначе — щедростью души великого человека, особенно к молодым литераторам, его редкостной снисходительностью, способностью прощать, доверчивостью. Тем больше Вольтера ранило, когда вместо благодарности с ним обращались дурно.
Ему очень хотелось уже смолоду установить всеобщее содружество литераторов. Даже будучи кем-либо из них обижен, продолжал предлагать мир. Правда, в первоначальную формулу «Все литераторы — братья» позже был вынужден внести оговорку «кроме подлецов» и признаться: «Я питаю страсть к искусствам, схожу от любви к ним с ума. Вот почему меня так ранят преследования писателей… Именно потому, что я гражданин, я ненавижу гражданскую войну и делаю все, чтобы ее предотвратить…»
Ле Франк де Помпиньян имел бесчестье провоцировать Вольтера и гражданскую войну, пусть не оружием, а словом и пером, разжечь. Произошло это, правда, через двадцать лет после их первого знакомства.
Пока Помпиньян жил в Нормандии, на его долю выпало несколько маленьких литературных успехов, которые его опьянили. В Париже, куда он переехал, опьянение быстро прошло от опьянения других. Тогда, не дав окончательно скиснуть вину своего первого успеха, честолюбец вернулся в провинцию. Там голова его закружилась еще больше. Чины — он стал президентом, богатство, титул помогали маленькому рифмоплету в Париже здесь чувствовать себя новоявленным Вергилием. И он дерзнул сделать первый набег на Академию уже в 1758-м. Пока его еще не выбрали, но и не лишили надежды. В 1760-м Помпиньян, не обладая заслугами покойного, занял кресло, освободившееся после смерти Мопертюи. Прямо-таки фатальное седалище противников Вольтера.
«Бессмертным» нормандский дворянчик смог стать, лишь нападая на истинно бессмертных. Сперва он занял должность гувернера «детей Франции», внуков короля. Чтобы нравиться дофину, ему надо было быть или казаться чрезвычайно религиозным. Преуспев в этом, он наполнил свою вступительную речь академика нападками на безбожие, на «Энциклопедию», особенно бессовестными, потому что она не могла обороняться, на литературу и даже на Академию, где можно было обнаружить меньше всего противников веры. Никогда еще Академия не получала от вновь избранного ее члена вместо благодарности подобной пощечины.
Помпиньян произнес свою речь с необычайной гордостью и сильнейшим монтобанским акцентом. Набожные слушали его набожно. Дюпре де Сант-Мор сравнил оратора с Моисеем, родной брат, епископ дю Пюи — с Аарном, сказав, что бог призвал Ле Франка совершать чудеса в Израиле, то есть на берегах Сены.
Зато бурный взрыв хохота вызвала эта речь на берегу Женевского озера. Смеялся Вольтер и над комплиментами, ей расточавшимися. Но он и негодовал, и с тех пор без трепета и содрогания не мог слышать о Ле Франке де Помпиньяне. Особенно Вольтера задело похвальное слово, произнесенное Мопертюи его преемникам.
Последний, разумеется, не сомневался, что речь обеспечила ему не только звание «бессмертного», но и подлинное бессмертие. Парадокс заключался в том, что он, да еще и с клеймом позора, остался в веках лишь благодаря бурной реакции на речь Вольтера. Тот не уставал публично сечь сей перл ораторского искусства в стихах, прозе, частных письмах — тоже образцах превосходной прозы, наполненных философскими мыслями и разящей сатирой.
У Вольтера была еще одна причина, причем очень серьезная, для негодования. Подчеркнув в той же речи его причастность к «Энциклопедии» и всячески скомпрометировав перед ханжами и королем, Помпиньян окончательно уничтожил надежды фернейского отшельника на возвращение в Париж. А как он ни наслаждался свободой и независимостью от всех дворов и правительств, эта мечта его не оставляла.
Так же как Дефонтен, вырученный Вольтером из тюрьмы, и этот враг платил ему злом за добро.
Речь Помпипьяна была вскоре издана вопреки сопротивлению покровителя «Энциклопедии», начальника управления по делам литературы, печати и книжной торговли Мальзерба, по личному распоряжению Людовика XV. Недаром автор приложил к ней похвальное слово королю. Рассказывали, что его величество соблаговолил прочесть речь и весьма одобрил. Широкому успеху ее это, однако, не способствовало.
Зато во всех парижских салонах, кафе, на улицах, где ее продавали, в руках каждого читающего парижанина почти одновременно появилось иное сочинение — «Полезные замечания на речь, произнесенную в Академии 10 июля 1760 года». Разумеется, сочинение не было подписано. Но все знали — это наилучший Вольтер, а раз так, значит — наихудший для его мишени.
Речью в Академии и «Полезными замечаниями» война не кончилась. Честолюбец, раб ложной веры и гнусных страстей не ограничился тем, что сам, не имея ни единой заслуги перед наукой, стал академиком. Он пытался еще изгнать из Академии Вольтера.
Этот проект завистнику, однако, реализовать не удалось. И по Парижу тут же стал распространяться афоризм: «Если Вольтера вычеркнут из числа сорока, в итоге останется ноль». Д’Аламбер и Дюкло немедленно заявили, что тогда и они покинут Академию.
История повторяется, и, как широко известно, так же поступили Чехов и Короленко, когда Николай II не утвердил почетным академиком Горького. Д’Аламберу и Дюкло своей угрозы осуществлять не понадобилось. Сторонники Вольтера победили, но ценой большой борьбы.
Он и сам не успокаивался. Написал «Поэму о тщеславии» и еще одну, не менее сатирическую — «Бедняга». Главным героем ее был земляк Помпиньяна Симон Валлет, среди персонажей был без «псевдонима» он сам.
Однако бывали у Вольтера с врагами отношения и более сложные. Глава партии философов противников дифференцировал. А нередко в ту или иную сторону в них заблуждался. Мы знаем, как не любил он Жан-Жака, считал вредным безумцем и требовал его исключения из своей партии. Но когда тому со всех сторон угрожала опасность, великодушно предложил убежище в своем имении. Тот приглашения не принял. А в 1770 году, подводя итоги своей жизни и борьбы, Вольтер писал д’Аламберу: