Замок у подножья горы Юра постоянно осаждаем гостями. Они приезжают отовсюду. Не только из соседней Швейцарии, но и из Франции, Англии, Италии, Голландии, Германии, России.
Среди посетителей — друзья и единомышленники, члены партии философов: Мармонтель, Гримм, Морелле, Дамилавиль, мадам д’Эпине, «философ-бабочка» мадам де Сен-Жюльен, молодой Кондорсе. Д’Аламбер даже однажды, предполагая лишь остановиться в Ферне на несколько дней по дороге в Италию, никуда не уехал и прожил у боготворимого учителя несколько месяцев.
Среди посетителей «патриарха» были и просто знакомые или даже незнакомые. Одних приводило почтительное обожание, других — любопытство, желание увидеть воочию самого знаменитого человека Европы. Некая Амелия Стюард писала мужу из Ферне: «Наконец-то я достигла предела моих желаний и моих странствий. Я видела месье де Вольтера и не знаю, какими словами воспользоваться, чтобы описать чувства, которые я испытала…»
Среди них — титулованные особы и люди, достоинства которых превышали короны и титулы. Достаточно назвать блистательного английского философа Чарльза Джеймса или молодого шотландца, игравшего большую роль в политике, Джеймса Босуэлла, знаменитого актера Лекена, не менее знаменитую актрису Комеди франсез мадемуазель Клерон и… Казанову, гения любви.
Карло Гольдони, хотя Женева и не лежит на его пути, хочет видеть «оракула Франции» и пишет об этом Вольтеру из Парижа в мае 1771 года и тогда же — мадам Дени, что будет счастлив познакомиться и с ней.
«Больной старик из Ферне» был поразительным, прямо-таки гениальным хозяином. Он так любил принимать гостей, что даже специально для них одевался. Если — это случалось редко — посетителей, особенно желанных, в имении не было, Вольтер носил длинный, почти до колен, белый камзол, серые чулки; ноги в них походили на две тоненькие тросточки; голову покрывал маленькой шапочкой из белого бархата.
В известной серии бытовых зарисовок «фернейского патриарха» Гюбера он изображен и в ночной сорочке и ночном колпаке. Таким его видели домашние.
Но только чья-либо карета подъезжала к воротам замка, хозяин надевал другой — парадный, красиво вышитый камзол, жилет с золотыми галунами, все ярко-синего цвета, кружевные манжеты доходили до кончиков пальцев.
Вольтер считал: в обществе коллег он и сам должен иметь благородную внешность.
Хозяин соблюдал диету и был умерен, как спартанец. Но посетителей ублажал превосходными блюдами и винами, угощая еще и чтением вслух песен «Орлеанской девственницы», других самых остроумных своих произведений, звучного Ариосто, забавными и язвительными анекдотами о соседней Женеве.
Разумеется, главной приманкой, побуждавшей людей приезжать в Ферне, порой за тысячи лье, по ужасным дорогам, служила личность хозяина. Но иных, вероятно, соблазнял и поистине королевский прием.
Женевцев же — мы знаем — особенно манил запретный плод — театр, здесь еще более великолепный, чем в Турне, где приглашенные Вольтером лионские мастера соорудили сцену с такой перспективой, что актер казался зрителям стоявшим далеко, а на самом деле был под их носом. Пока Вольтер живал и там, спектакли шли в обоих домашних театрах попеременно. В Ферне были сыграны и «Олимпия» и «Скифы» — самая демократическая, вероятно, трагедия Вольтера.
Любопытная подробность — Мармонтель привез с собой для мадам Дени дантиста польского короля. Она стеснялась декламировать звучные тирады при исполнении главных ролей в трагедиях дяди из-за того, что одни зубы ее были испорчены, другие вовсе отсутствовали. Теперь у Мари Луизы появились новые зубы. Таланта и мастерства это ей, конечно, не прибавило.
Сам Вольтер услугами дантиста не воспользовался.
Этот же дантист Гален у себя дома был и артистом комической оперы. А в Ферне сражался с Ваньером за шахматным столиком. Тот, говорили злые языки, игру обожал, но приходил в отчаяние, если оказывался побежденным.
После спектакля — и до того, как мадам Дени вставила новые зубы, и после того — участникам и зрителям давался роскошный ужин, иногда на двести — двести пятьдесят персон.
Вот как в 1765 году Вольтер описывает Дамилавилю жизнь в замке. Сперва подтрунивает над отставным иезуитом, отцом Адамом, священником его церкви. Читает мессу и играет с хозяином в шахматы, не умея делать ничего иного. Не общается с женевцами: никогда не ездит в город. Что же касается самого Вольтера, он счастлив доставлять удовольствия магистрату и гражданам, приглашая к себе, давая им превосходные обеды и ужины и произнося к тому же «Похвальные слова» в честь согласия, господствующего в Женеве.
Пройдет не так много времени, и в Женеве разразится гражданская война. Ну что ж, если эклоги не могли предотвратить войну, Вольтер напишет о ней сатирическую поэму, не предвидя, какие это навлечет неприятности.
А пока он очень заботится о мире в Женеве, как и вообще на земле. В том же письме мы находим несколько строк о французском резиденте в Женеве, Эноне. Тот постоянно посещает Ферне, видит миротворческие усилия хозяина и, по его мнению, должен завершить это дело. Затем следует самое важное признание Вольтера: «Я играю единственную роль, которая меня устраивает, освобождая от необходимости куда-либо выезжать. Принимаю у себя весь свет, весьма любезно и без всякого вознаграждения… (курсив мой. — А. А.). Месье д’Аржанталь знает, что я веду себя подобным образом. Месье герцог де Праслен об этом извещен».
Под конец письма автор не может удержаться от жалобы: пятьдесят лет на него клевещут.
Вольтер имел основания жаловаться и сейчас… Конечно, если знал. Далеко не все гости, несмотря на прекрасный прием, отзывались о хозяине хорошо. Мадам де Жанлис, французской романистке, «голос «фернейского патриараха» показался могильным и придавал его речи странную тональность, тем более что он имел обыкновение говорить громко, хотя и не был глухим. Когда разговор не шел о религии или его врагах, беседа Вольтера была естественна и — при его уме — весьма приятна. Но мне казалось, он не выносил мнений, которые, хотя бы в одном пункте, противоречили его собственным. Стоило только поспорить с ним, в его тоне появлялись колкость и пронзительность. Он, конечно, потерял многое из искусства светского обхождения, которым должен был обладать, и это естественно: с тех пор как он поселился в этих местах, к нему являлись только за тем, чтобы опьянять его похвалами. Даже короли никогда не были предметом столь чрезмерного поклонения…»
Зато примерно в то же время принц де Линь восхищался Вольтером: «Держась одного мнения со всеми и всех заставляя разделять свое мнение, вынуждая говорить и думать тех, кто был на это способен, оказывая помощь всем обездоленным, строя дома для бедняков, он был добрым в своем доме, добрым в своей деревне, добрым человеком и человеком великим в одно и то же время…»
Как всегда, и теперь огорчения чередуются с радостями, обиды и преследования с почестями, к которым Вольтер неизменно чувствителен.
В 1770 году он удостоился чести, какой редко удостаивались при жизни даже самые великие люди. Речь идет о предпринятой подписке на статую Вольтера, заказанную знаменитому тогда скульптору Пигалю. 23 июня из Ферне было отправлено письмо инициатору подписки, Сюзанне Неккер: «Мадам! Это Вам я обязан всем, это Вы успокоили конец моей жизни и утешили во всех волнениях, которые мне пришлось пережить за пятьдесят с лишним лет».
Конечно, статуя была делом не одной этой умной и по заслугам ценившей Вольтера женщины. Д’Аламбер примерно тогда же писал Фридриху II, что содружество философов и писателей решило организовать подписку на статую Вольтера. «Вы знаете, сир, что философы и писатели всех стран, особенно французы, издавна считают его своим прародителем и образцом… какой почет оказало бы Ваше августейшее величество, возглавив нас».
Статуя, кстати сказать, была уже готова, необходимая сумма собрана. Следовательно, д’Аламбер заботился лишь о проявлении уважения и расположения короля прусского к «патриарху». Сам Вольтер тоже придавал значение участию Фридриха в подписке. Причем его не столько интересовал коронованный друг сам по себе, сколько желание, чтобы подписка вопреки известному ему первоначальному проекту носила не национальный, а интернациональный характер. Король не только ответил согласием д’Аламберу, но известил об этом Вольтера письмом настолько лестным, что друзьям с трудом удалось уговорить последнего этого письма не публиковать. Фридрих еще и заказал на своей фарфоровой мануфактуре бюст обожаемого учителя и прислал его в Ферне с надписью «Immortel» («Бессмертный»).