Вольтер был также весьма польщен участием в подписке и короля датского, Христиана, и 5 декабря того же года писал его величеству, давая попутно урок управления государством: «Без сомнения, не было еще простого гражданина, которому воздвигли бы статую. Европа должна была бы воздвигать их королям, которые путешествуют, насаждая Просвещение, и подают примеры, рассчитывая их получать, не угнетают своих подданных, но делают их счастливыми и уничтожают варварство.
Я готов кончить мою карьеру тем, что Ваше величество ее начало…»
Вольтер был доволен и самой статуей, назвал Пигаля великим скульптором, благодарил его за услугу.
Сюзанна Неккер писала в Ферне, что весь свет одобрил монумент, но жаловалась на язвительность скульптора и трудности с установкой статуи. А еще больше была недовольна тем, что Пигаль захотел изобразить Вольтера голым. Оригинал статуи, рассказав об этой ее жалобе 18 марта 1771 года в письме д’Аламберу, просил, чтобы он и другие философы оценили его изображение… «Это — Вы, кому я обязан, это — Вы, кто подает мне надежду».
С прижизненным памятником Вольтеру были связаны еще и другие недоразумения и неприятности. Вопреки утверждению доктора Давида Фридриха Штрауса, что Жан-Жак Руссо тоже принял участие в подписке, против чего якобы Вольтер резко протестовал, из 75-го тома «Корреспонденции», так и озаглавленного — «Статуя Пигаля», явствует: противник оригинала скульптуры в подписке участвовать отказался. Вольтер был возмущен его отказом. Впрочем, при их отношениях этот поступок Руссо отнюдь не вызывает удивления.
Но недоразумения и неприятности пришли и ушли, а статуя осталась, хотя она и менее знаменита, чем работы Жана Гудона.
Однако ни самый великий скульптор, ни самый великий художник не могли воплотить Вольтера таким, каким он был, во всей его неповторимости. Мнения современников о его наружности, особенно в старости, не были особенно лестными, хотя встречались и исключения.
Сам Вольтер, хотя и был крайне доволен тем, что лучшие умы Европы поставили ему памятник при жизни, не мог скрыть от той же Сюзанны Неккер своего смущения ввиду непригодности «модели»: «Мне семьдесят шесть лет… Говорят, месье Пигаль должен приехать, чтобы лепить мое лицо. Но, мадам, нужно, чтобы у меня это лицо имелось. Сейчас трудно угадать, где оно. Глаза ввалились на глубину трех дюймов, щеки похожи на ветхий пергамент, плохо прикрепленный к костям… Последние зубы исчезли… Никто никогда не лепил статуи с человека в таком состоянии…»
Но Амалия Стюард даже пятью годами позже пришла в совершеннейший восторг от внешности Вольтера: «Нет возможности описать пламя его глаз и изящество его облика. Такая очаровательная улыбка!..»
Как это случается с большинством людей, к старости обостряются и многие черты характера Вольтера. По-своему правы и принц де Линь и мадам Жанлис, хотя во многом она несправедлива. Больше других, мне кажется, нужно верить преданному секретарю «патриарха» с 1756 года до самой смерти Жану Луи Ваньеру. По его воспоминаниям, Вольтер стал еще более вспыльчив, а порой и резок. Если старику перечили, им легко овладевал гнев. Но, пишет Ваньер, никто так охотно не соглашался с разумными доводами. Особенно примечательно, если вспомнить, как любят утверждать, что он презирал и третировал чернь, приравнивая ее к животным, — вспылив против слуг, Вольтер неизменно уже через несколько часов просил у них извинения, ссылаясь на свои недуги. Неизменно был любезен с дамами. В каждый разговор с ними вкрапливал стихотворные экспромты-мадригалы.
Оставался по-прежнему лучшим собеседником Европы XVIII столетия и так же умел слушать, как говорить. Если обсуждался серьезный вопрос, не торопился высказывать собственное мнение.
Если в замке не было гостей, приходилось ему напоминать об обеде: иначе забывал. Да и вообще не соблюдал определенных часов для трапез. И по утрам вставал в самое разное время, что не удивительно: так плохо и мало он спал и по ночам работал. Но очень любил прогулки — и в одиночестве, и в сопровождении приятных ему гостей.
Лечась у Троншена и врача Женского округа, приглашаемого мадам Дени, предпочитал, однако, домашние средства. Постоянно жалуясь, что слепнет от белизны альпийских снегов, и перетруждая зрение непрерывным чтением, очков, однако, никогда не носил. Промывал глаза холодной водой, отчего они блестели.
Ваньер рассказывает еще и о том, что доверчивость его патрона, притом что не существовало ума более выдающегося, более проницательного, а многие Вольтера называли хитрецом, была просто поразительна. Кстати, еще Коллини говорил, что никого нельзя было обмануть легче, чем его хозяина. И обманывали… Когда Вольтер был молодым… В зрелые годы… И нисколько не меньше в старости. Причем чаще всего так поступали те, кто пользовался наибольшим его доверием и больше всего был ему обязан.
Щедрость его не уступала доверчивости, опять-таки вопреки укоренившейся за Вольтером репутации скупца. Иной вопрос, что он мог судиться с соседом чуть ли не из-за поленницы дров: вздорность нрава, ему присущая и прежде, еще усилилась. Но, бесспорно, много важнее то, как он распоряжался своими очень крупными доходами.
Содержание замка и домашнего театра, сперва даже двух, и нескольких поместий обходилось дорого. Многочисленная прислуга, прием гостей… Большие средства поглощала колония. Когда беспорядки в Женеве заставили несколько семей бежать оттуда, Вольтер пригласил их в Ферне, выдал ссуды на постройки домов, давал, предлагая сам, и потом еще многим. Какое приданое он дал мадемуазель Корнель, мы знаем. Не говоря уже о невероятной щедрости по отношению к мадам Дени, помогал и ее брату, не жалел денег и на вторую племянницу. Много тратил на ведение процессов справедливости и субсидировал тех, кого защищал, и других, кто в этом нуждался.
В последние десятилетия обычно отказывался от литературных гонораров, дарил свои драмы актерам, другие сочинения — издателям или бедным молодым литераторам.
Доходы от мануфактуры, коммерческих операций должны были покрывать перечисленные расходы. Но как раз тогда, когда его траты достигли наибольших размеров, покровитель Вольтера герцог де Шуазель получил отставку, что сразу сказалось на финансовом положении «фернейского патриарха». Государственный контролер де Тере принял меры, чтобы Вольтер потерял 200 тысяч франков в королевском банке. К тому же именно тогда прекратили платежи самые крупные должники, уже названные Ришелье и Вюртембергский. Взыскать деньги с последнего помог только через много лет Фридрих II, искупая свою давнишнюю вину.
Разумеется, не успокаивались и враги, старые и новые. Большим потрясением оказалась ссора с мадам Дени и отъезд ее на два года в Париж, о чем будет дальше рассказано подробно.
Но судьбы человечества и родины, как никогда, занимают Вольтера гораздо больше, чем превратности и шероховатости собственной жизни. Он чувствует приближение революционных потрясений. Пророчески звучит это место из его письма герцогу де Шевелену еще от 2 апреля 1764 года: «Все, что происходит вокруг меня, бросает зерна революции, которая наступит неминуемо, но я вряд ли буду ее свидетелем. Французы всегда достигают своей цели поздно, но когда-нибудь они все-таки достигнут ее. Свет распространяется все больше и больше: вспышка произойдет при первом удобном случае, и тогда начнется страшная сумятица. Счастлив тот, кто молод, он еще увидит прекрасные вещи».
Это, может быть, самое прямое высказывание Вольтера, свидетельствующее о том, что в 60-х годах он не только предвидит революцию, но и мечтает о ней. Но оно не единично и не случайно. А вместе с тем настораживают слова «страшная сумятица», стоящие рядом с «прекрасными вещами», которые увидит тот, кто еще молод.