Действительно ли он хотел вооруженного восстания народа или скорее опасался его? Великой французской революции, до которой он не дожил, предшествовала одна Великая буржуазная революция — английская. Ее Вольтер изучал очень серьезно. И восторгался государственным, общественным, экономическим устройством Великобритании, плодом революции. Портативный «Философский словарь», где об этом очень много говорится, по сути дела, — продолжение в 1764 году «Философических писем» 1734-го. Но саму английскую революцию он с ужасом и содроганием называет «великим мятежом, когда царствовали холодное ожесточение и обдуманная кровожадность, когда меч был посредником в отношениях между людьми и эшафот ожидал побежденного».
Кромвель ужасает Вольтера «варварством» и «зверской дерзостью, которая все приносит в жертву своим взглядам», и в то же время привлекает силой характера, целеустремленностью.
Называя себя самого прежде умеренным, Вольтер уже в английских трагедиях 30-х годов выступил как тираноборец и, жалея Карла I как человека, признал справедливость приговора, ему вынесенного.
Особенно с тех пор, как он стал невенчанным королем в Ферне, Вольтер объективно содействовал подготовке общественной мысли Франции к Великой буржуазной революции 90-х годов.
Не он один ее предвидел. К середине XVIII века приближение революционной бури в обветшавшем королевстве было настолько очевидно, что ее неизбежность сознавали даже наиболее проницательные люди из верхов. Маркиз д’Аржансон уже в начале 50-х годов написал: «Нельзя побывать ни в одном доме, чтобы не услышать злословия по адресу короля и его правительства. Все сословия в равной мере недовольны. Все это горячий материал: возмущение может перейти в мятеж, а мятеж — в настоящую революцию».
И даже гораздо раньше проницательный клиент метра Аруэ, герцог Сен-Симон предупреждал о грозном приближении революционных потрясений беспечного Филиппа Орлеанского и его министров. Он адресовал регенту докладную записку о необходимости созыва Генеральных штатов и писал: «Штаты возвысят свой голос, возмущенные отказом, но не успокоенные и тем, что им будет даровано. А гордые завоеванием они снова соберутся своевольно, и тогда разгорится гибельная борьба, во время которой могут проникнуть порядки соседнего королевства» (то есть Великобритании. — А. А.).
Обо всем этом не мог не знать и не думать Вольтер.
Подготавливая революцию, мечтая о ней и ее опасаясь, Вольтер и в Ферне не мог не возвращаться к мыслям о гражданских войнах во Франции, более кровопролитных и изобилующих преступлениями, чем в Англии. С его точки зрения, ни одна из них не имела своей целью сколько-нибудь разумную свободу… Он отнюдь не разделял отношения Жана Мелье к народным восстаниям. (Потому и не включил в свой сборник бунтовского начала «Завещания».)
Вместе с тем несравненно более прозорливый, чем это представляется многим исследователям, Вольтер предвидел не только неизбежность революции во Франции, но и ее противоречия и бедствия… Как истинный просветитель, объяснял их опасностями, грозящими революции, если у ее кормила окажутся полуобразованные люди.
И однако, недаром Людовик XVI, оказавшись в Бастилии в комнате с книгами Вольтера и Руссо, воскликнул: «Вот кто погубил монархию!» Иное дело, что Виктор Гюго несколько преувеличил, воскликнув в «93-м году» устами своего героя: «Если бы Вольтера и Руссо повесили, революции во Франции бы не произошло!» Тем не менее сама Великая французская революция признала обоих главными своими идейными предшественниками, выделив из всех просветителей. Это широко известно.
Вольтер, бесспорно, не был самым радикальным из передовых умов Франции XVIII столетия, которая задолго до штурма Бастилии знала идею революционного насилия, о чем свидетельствует и «Завещание» Мелье. Первое и второе сословия — духовенство и дворянство — страшились революции, искали путей, чтобы ее избежать. Народные массы решительно рвались к смелой ломке старого порядка и извещали об этом даже прокламациями на стенах Лувра.
Но, также бесспорно, Вольтер был самым широким, самым всеобъемлющим умом своего времени, и с особой силой это сказалось в последние два десятилетия его жизни.
ГЛАВА 2
ПАРОЛЬ «РАЗДАВИТЕ ГАДИНУ!»
60-е годы. Перелистываешь тома корреспонденции Вольтера. Вот письмо д’Аламберу. Оно кончается словами: «Раздавите Гадину!» Другое — тому же адресату… Письма Дидро, Гольбаху, Морелле, всем единомышленникам, а они в разных концах Европы, неизменно кончает тем же призывом, девизом, лозунгом, паролем.
В частной корреспонденции, статьях, брошюрах, книгах Вольтер не устает повторять: необходимо уничтожить «гнусное привидение», «ужасное чудовище», «мерзкую гидру». Это главная боевая задача, которую генерал теперь выдвигает перед своей армией, руководитель — перед своей партией. Что имеет он в виду под «Гадиной», «Гидрой», «Чудовищем»? То, что речь идет о религии, несомненно из контекста. Но, может быть, подразумевает одну секту — скажем, янсенистов, или одни предрассудки? Сам Вольтер иной раз намеренно сбивает с толку, верный принципу «ударить и отдернуть руку». Кстати, именно так сформулированный совет этот он в одном из писем той поры дает д’Аламберу. В другом письме ему же сразу же за призывом «Раздавите Гадину!» иронически поясняет: «Вы понимаете, я имею в виду только предрассудки: ибо, что касается христианской религии, то я уважаю и люблю ее так же, как Вы». Д’Аламбер был деятельным участником организованного Вольтером заговора против Гадины, и христианство «любил» так же.
Нет, «Гадина», «Гидра», «Чудовище» — это не предрассудки, не какая-либо секта и даже не только католицизм, как принято думать. Мы уже знаем, что к этому времени Вольтер давно разочаровался и в кальвинистах и ненавидел их фанатическую преданность своему вероисповеданию не меньше, чем католицизм. 1 января 1765 года он пишет Бетрану — пастору французской (очевидно, протестантской) церкви в Берне и члену Академии: «Ваша религия — реформированная или претендует на то, что реформированная». Дальше Вольтер отказывается прочесть книгу о протестантстве, рекомендованную адресатом, — он занят своим полем. И затем — «Вас это интересует, меня — отнюдь. Я — бедный земледелец, который Вас нежно любит и ни о чем не спорит». Но что надо понимать под возделыванием им сада или поля, мы знаем.
И тем же числом помечено письмо Фридриха II самому Вольтеру, свидетельствующее, что адресат интересуется религией и спорит. «Я считаю Вас настолько занятым уничтожением Гадины, что не представляю себе, чтобы Вы могли думать о чем-либо ином. Удары, которые Вы наносите, давно бы ее пригвоздили, если бы эта Гидра не продолжала беспрестанно распространяться на все новые и новые площади, захватывая поверхность всей земли. Я считаю богословие шарлатанством, давно обманывающим и соблазняющим людей».
Мне представляется, Вольтер призывал к борьбе со всякой церковью, всякими религиозными предрассудками, всяким фанатизмом. Иной вопрос, что христианство он считал самой опасной разновидностью Гадины, а из христианских вероисповеданий — католицизм. В 1767-м Вольтер писал Фридриху II: «Несомненно, оно (христианство. — А. А.) самая нелепая, самая кровавая религия из всех, когда-либо существовавших». В трактате «Бог и люди» Вольтер подсчитал приблизительное число жертв религиозного фанатизма: десять миллионов человек. Большая часть из них — жертвы христианства. «Христианская религия, — негодуя, восклицает автор, — вот каковы твои достижения! Ты родилась в одном из уголков Сирии, откуда тебя изгнали, и ты пересекла моря, чтобы донести свою непостижимую ярость до краев континента». В другом месте той же книги он обрушивает проклятия на «христианство, гнусное и варварское, угнетающее душу и заставляющее наше тело умирать от голода и ожидания, когда и душа, и тело будут сожжены на вечном огне». «Христианство довело народы до нищеты, обогащая монахов и тем самым вызывая вынужденные преступления. Христианство ограбило Европу и нагромоздило в храме Лоретской богоматери больше сокровищ, чем потребовалось бы, чтобы накормить 20 голодающих стран…» Оно могло бы утешить мир, на что претендует, но «утопило его в крови бесчисленных сражений и навлекло на него бесчисленные бедствия».