Но пока я проходил мимо колоссальных небоскребов по самому яркому району Подгорода, из моей головы все никак не желала вылетать странная зудящая мысль, будто бы что-то не так. Я не мог это объяснить, просто предчувствие, словно чья-то чужая рука влезла в готовый сценарий и переписала все для себя. Я искренне верил, что это просто надо мной издевается мое уставшее без сна сознание, которому просто захотелось немного развеяться и дать себе волю.
«Федерацию» я мог видеть, как только вышел из метро. Восточная трехгранная башня, обсыпанная мириадами огней, парусом уходила далеко вверх, так что казалось, будто она могла бы достать до плиты самого Центала, хотя на самом деле до нее было еще более двухсот метров. Именно это меня всегда и бесило в небоскребах. Постоянно они находятся в поле твоего зрения, но как упорно ты ни старался бы добраться до них, ближе они почти не становятся.
Вот и сейчас я твердо шагал прямиком к дворцу Леонардо, но возникало ощущение, будто бы я просто иду по беговой дорожке со скоростью в полтора километра в час.
Пока шел, оставляя позади остальных прохожих, всячески пытался настроить себя на нужную, оптимистичную волну, но это уже, скорее всего, просто сказывается на мне опыт, когда просто невозможно поверить в то, что все может пройти хоть раз хорошо. Но все равно упрямо продолжал твердить: «Все будет отлично. Я приду, заберу Елену и уйду». Все равно верил, несмотря ни на что.
И как уже давно стоило понять, вера - последнее, что должно быть у человека. Чем больше ты упиваешься верой, тем более горьким становится послевкусие.
Только войдя в здание «Федерации», я сразу же повернулся в сторону лифтов и зашел в ближайший из них. Если кто-то из охраны и хотел меня остановить, то они, видимо, не успели сообразить, что в их башню зашел посторонний человек как к себе домой. Хотя зная Леонардо, скорее всего, меня уже дожидаются.
Перед дверями, ведущими в кабинет Леонардо, я оказался так быстро, что сам не заметил, как я вышел из лифта. Как и обычно, тут не было ни какой-либо охраны, ни даже обычных камер наблюдения. Очевидно, что мафиозный босс полностью уверен в том, что с ним ничего не может произойти, пока он находится в своем творческом мирке. Что ж, быть может, он и прав.
Двери распахнулись бесшумно, хотя я пытался их открыть как можно громче, - даже тут Леонардо смог меня перехитрить и оставить в дураках. За последние несколько часов, что меня тут не было, кабинет моего врага не претерпел никаких изменений: те же разлитые краски, те же разбросанные листы с сочинениями, тот же мягкий красный ковер, то же уютное потрескивание камина. Единственным, что тут добавилось, я мог назвать новую картину, которой раньше тут точно не было. Видимо, она была написана недавно, но что это за картина - я не мог понять из-за плотной наброшенной на нее ткани.
Леонардо сидел за черным роялем напротив огромного панорамного окна, вид которого выходил на мерцающую во мраке бесконечность Подгорода. Отсюда была видна и черная вода реки, протекающей через всю нижнюю часть Столицы, и освещенные во всю длину автомобильные магистрали, по которым со скоростью пули пролетали машины, оставляя за собой световой след, и здания, бывшие когда-то культурным достоянием прошлого. И даже небо - а точнее, кусок темного металла с огоньками, на котором стоит Централ.
Длинные пальцы творца неустанно перебегали с одной клавиши рояля на другую, рождая тем самым композицию, от которой я на несколько бесконечных мгновений остановился на месте, как остановился и весь остальной мир вокруг. Он касался клавиш осторожно, нежно, будто бы головы младенца. Сейчас Леонардо не просто из-за скуки решил воспроизвести знакомую мелодию, сейчас он словно бы с кем-то общался, стараясь донести свои слова и чувства через музыку.
Слушая эти похоронные мотивы с частыми перепадами ритма, я практически мог видеть, как преображается мир в эмоциях Леонардо, в его игре. Все окружение окрасилось в серые тона, слышался слабый шум дождя, тихий шелест ветра, прохлада, которую обычно испытываешь при одиночестве или потере кого-то дорогого тебе. Это и скорбь о том, что потерял, и переживания о том, что не успел сделать, и отчаянье от того, что нельзя ничего изменить. И необычное спокойствие от того, что жизнь продолжается и надо идти дальше.
Если Леонардо и знал о том, что у него появился слушатель - а он знал об этом, - то он специально не стал отвлекаться от игры, желая закончить это произведение, как будто от этого могло что-то зависеть. Глаза его были почти полностью закрыты, его голова, длинные волосы и плечи плавно покачивались, словно бы подталкиваемые самой музыкой, на лице сохранилось выражение отрешенности и в то же время слабой грусти.