— Да вы слушайте. Переберемся через Волгу, к нам пристанут другие села. Вон асеевцы, зеленовцы, головиновцы присылали спрашивать, приставать ли к нам?
— Нет, ребята! — перебил Гриценко, — даром мы на старости лет воротились из бегов. Мы воли чаяли. А где она! Аль опять нам в бродяги идти, разбежаться по волчьим билетам с холоду да с голоду?
— Ой, воротитесь, безумные да беспутные! — голосила баба на бочонке, — не сносить вам головушек! Эки прыткие какие, в Белую Арапию! А где она, вольная-то Арапия? На том свете только и будет нам волюшка, братцы, в могиле, вот что!
— Ой, не голоси, тетка, кишки выпустим!
— Вперед!
— Назад!
— Где капиталы у нас? С чем идти?
— Бог поможет!
Илья вскочил на воз, замахал шапкой и стал кланяться. Все затихли.
— Братцы, православные! Назад нам не идти более. Что бог даст, пойдемте далее. Войска тронут — отбиваться до последней капли крови.
— Отбиваться, отбиваться! — закричали все.
— Все теперь согласны?
— Все, все!
— Выходите же опять далее, запрягайте возы, а стрелкам идти по бокам!
Гул и шум усилились. Все кинулись снова запрягать возы. Небо перед тем нахмурилось. Стали сбегаться тучки. Ветер подул. Дождь было закапал и перестал.
Тут на обрыве косогора появились над долиной господа парламентеры. В лагере их сразу заметили, озадачились, стихли мигом и стали переглядываться. Исправник что-то сказал отцу Ивану. Священник замахал с обрыва платком.
— Цытьте, цыма-те! — загудела толпа в лагере, — поп о чем-то сказать хочет.
— Что вам, батюшка? — спросил из толпы Илья.
— Вас надули, ребята, образумьтесь! — начал отец Иван с обрыва, — воротитесь, только с уговором: выдайте зачинщиков исправнику — Илью, Кириллу и десятского.
— У нас нет зачинщиков, мы все зачинщики! Коли брать силой нас, берите всех!
— Илью Танцура с товарищами выдайте!
— Не выдадим, не выдадим! Мы все зачинщики! — ревела внизу толпа.
— Бога вы не боитесь, образумьтесь! По вас стрелять будут!
— Не выдадим, не выдадим!
Священник вынул крест из-под рясы и, подняв его над головой, пошел по откосу обрыва к лагерю.
— Нейдите, батюшка! — крикнул вдруг Илья, — нейдите, сами не продавайте бога!
— Выдайте его, ребята! — сказал опять священник, не переставая идти с крестом над головой.
В лагере настала мертвая тишина.
— Убью, батюшка! — крикнул Илья и поднял ружье. Исправник кинулся к священнику и остановил его.
— Нейдите, отец Иван, довольно. Тут все надежды потеряны.
— Да их бы так пустить идти! — сказал офицер, — пусть бы себе шли, ведь далеко не уйдут! А пыл остынет.
Исправник с злобной иронией взглянул на офицера.
— Какие вы, господа, я вижу, еще дети. Стыдились бы говорить! Не видите вы, какие это звери?
Офицер покраснел, замолчал и стал в бинокль опять разглядывать лагерь. Исправник выступил вперед, покричал, погорячился, погрозил и, наконец, объявил, что, если бунтовщики сейчас же не выдадут Ильи, Кириллы и десятского, он уезжает, явится с войском, и тогда уже им пощады не будет.
В это время сзади его на холму раздался скач лошади. Парламентеры оглянулись: ехал на каурой кобылке приказчик Роман. Не доезжая шагов за десять до исправника и других господ, он остановился. Кафтан на нем был расстегнут, седые волосы развевались от ветра, лицо было в поту. Разгоряченная скачем лошадь не стояла на месте под ним.
— Так вы не сдаетесь? — закричал Роман бунтовщикам, кружась на лошади и стараясь подогнать ее к окраине обрыва, — так вы все слушаетесь этого подлеца, Ильюшки? Ильюшка, будь ты проклят за все твои дела! Слышишь? Покорись, собака! Не обижай господ, не мути людей. Идите все вы, сорванцы, к князю и просите прощения! А ты, собака, Илья, будь проклят!
— Коли так, батько, коли ты гибели, моей крови захотел, так знайте меня! Православные! более не сдаваться! Пусть нас бьют, режут, секут саблями! Мы свое дело отстоим! Все ляжем, а не сдадимся. Но с тобой, батько, у меня другие счеты…
— Какие счеты, подлец?
— Ты нажился фальшивыми бумажками, царя обокрал с той барыней, людей своих истязал, погубил отца моей невесты, скрыл волю от всего села, князя подговорил земли нам не давать и вызвал суд и войско на нас. Бог меня с тобою рассудит за твою клятву, а я тебе конец положу своими руками. Я тебе не сын, а ты, христопродавец, мне не батько!
С этими словами Илья схватил ружье, приложился из лагеря в отца, и выстрел грянул.
Исправник, Рубашкин, священник и офицеры в ужасе отшатнулись. Дым рассеялся. Роман скакал обратно в Есауловку. Илья промахнулся. Парламентеры вскочили на лошадей и поскакали также обратно. Через час бунтовщики двинулись далее. А в терновую долину из-за Авдулиных бугров стали показываться первые шеренги идущих из Есауловки драгун.
— Залп по ним, залп без рассуждений! — шептал между тем Рубашкин майору Шульцу, едучи возле него также верхом. А Шульц, поглаживая громадные черные бакены, лениво и стройно покачивался на молодцеватом, бешеном и раскормленном вороном коне.
Но вернемся еще раз в губернский город, куда уехал нежданно Саддукеев.
Слухи о происшествиях в Есауловке и вообще в том уезде сильно одолевали губернатора. С утра он велел никого не принимать, полагая заняться вплоть до обеда петербургской перепиской. В тот день отходила почта. Суета затихла. Кого-то лакей и дежурный чиновник с успехом выпроводили. Было часов восемь утра. Окно кабинета было в нижнем этаже дома. Под окном послышались шаги и сердитый голос: «Тьфу ты, Полинезия проклятая! Да тут не сто лет, не тысячу, а две тысячи надо прожить, чтоб добиться толку в любезном отечестве!» Губернатор кинулся к окну и из-за шторы узнал взъерошенную и разобиженную фигуру Саддукеева. Губернатор вспомнил, что этот оригинал по выходе из гимназии был управителем у Рубашкина, значит, соседом князя Мангушки по Есауловке, куда пошли войска, и что-то сказало ему, что недаром чудак к нему ломился и спорил с лакеями. Губернатор быстро открыл окно, перевесился на улицу, завидел Саддукеева уже вдали и подозвал его.
— Что вам угодно, господин Саддукеев? Вы были у меня? Извините, я занят…
— Ах, боже мой!.. Но вы принять меня должны, должны, ваше превосходительство, если не желаете сделаться… притчею во языцех! Извините ради бога за выражение. Я вне себя… Полиция, исправник готовы сделать в Есауловке ничем не поправимое преступление…
Губернатор иронически улыбнулся.
— Ну-с? Что же там за чудеса готова сделать моя полиция?
— Минуту времени!
— Пожалуйте, войдите ко мне.
Саддукеев опять ввалился в сени и в приемную, скинул пальто, толстые замшевые перчатки, ткнул оторопевшему чиновнику в руки дорожный синий зонтик, быстро застегнулся и устремился к кабинету. Губернатор сам отпер ему дверь в кабинет.
— Говорите, не стесняйтесь! — сказал губернатор как можно спокойнее.
Саддукеев наскоро передал губернатору обо всем, что произошло в Есауловке, как выезжал посредник, потом становой и как становой сам был причиной нанесенных ему неприятностей. Он клялся и божился, что преступники в Есауловке не крестьяне, а сперва посредник, потом исправник и становой, что они выдумали и раздули ими самими произведенный мятеж народа против властей. Тут же он изобразил трусость Мангушки и Рубашкина, которые увидели в этом что-то чудовищно грозное и кровавое, и заключил словами: «Этот мнимый бунт — только продолжение той же истории о торговле фальшивыми ассигнациями Перебоченской и старика Танцура. Илья для них бельмо в глазу, и они его положили извести во что бы то ни стало; становой и посредник затеяли тревогу по собственной вине, а исправник — по старой мести Илье Танцуру за дело выезда Тарханларова к Перебоченской». Губернатор начинал бледнеть и кусал ногти.
— Что же мне, по-вашему, надо делать? — спросил он, не поднимая глаз.
Саддукеев с шумом встал. Его красное лицо было в поту. Большие толстые губы дрожали. Скулы и широкие уши двигались. Серые выпяченные глаза сверкали лихорадочным огнем.
— Ехать! сию же минуту ехать туда вам самим! — сказал он, заикаясь и закидывая назад голову.
Губернатор позвонил.
— А не поздно?
— Не поздно, не поздно еще. Но ради бога скорее! Я поспел к вам в одну ночь. А у вас в распоряжении и курьерские и помещичьи лошади.