Огоньки возникают вокруг самолета. Что это — снаряды разрываются?.. Под стеклянным потолком самолета башенный стрелок крутится на своем вертящемся стуле, смотрит ввысь. Значит, и сверху возможно нападение?..
Наконец разрывы стали реже. Судорожно метались на горизонте, шарили по небу лучи прожекторов. Вновь надвинулась темнота. Из зоны обстрела вышли благополучно.
Фронт пролетели, теперь внизу захваченная фашистами родная наша советская земля. Где-то братья мои Николай и Павел? Может быть, скрываются там внизу, в этих лесах, нанося удары врагу? Мать в Прилуках ждет нас сейчас. А возможно, и нет ее в живых. Летом 1940 года, когда мы, три брата, в последний раз собрались у нее в Прилуках, она была уже слаба, хотя старалась бодриться и не подавала виду как ей трудно вставать, ходить, спешить нам навстречу. Что стало с ней? Одна, без средств, в полной власти головорезов…
Сколько теперь таких одиноких матерей и малолетних сирот под властью врага?!. Догадываются ли они, с какой острой болью думаем мы о них, как спешим к ним на помощь? Ночь, темнота без начала и конца, и мы, в самолете, подвешены в неприглядном мраке. У каждого из нас замирает сердце. Мы можем сейчас разбиться, попасть в руки врага. Но есть великая сила на свете, сила нестареющая, неумирающая — большевистская партия, пославшая нас на освобождение родной земли. Есть на свете партия и Москва, и, пока есть они, ни одна престарелая мать, ни один ребенок на земле не останутся одинокими.
Как бы отвечая на мои мысли, пилот подает команду:
— Сбрасывайте листовки!
Кипы листовок для населения оккупированных территорий лежат на полу самолета. «Товарищи, братья, сестры, советские люди, Красная Армия спешит вам на помощь. Не верьте клевете врага!»
С большим трудом, втроем, открываем дверцу самолета. Воздух, который мы прорезаем со скоростью свыше двухсот километров в час, прижимает дверцу как сильной пружиной или тяжелым прессом. Ноги наши скользят по полу самолета.
Пробуем сбросить листовки. Тугой напор воздуха вталкивает их обратно в кабину, как сноп в молотилку. Протискиваем пачки листовок по течению воздуха, вдоль наружной стены самолета. Теперь листовки летят вниз— к нашим родным и близким.
Летим еще с полчаса; вдруг с носа самолета вылетела зеленая ракета. С земли взвилась красная. Внизу темно, ни единого огонька. Белая ракета с самолета. Красная — с земли.
Я не понимаю этих цветных сигналов. Они вызывают во мне тревогу. Вспоминаются рассказы, слышанные на прифронтовом аэродроме в Липецке. Говорят, однажды немцы узнали наш сигнал, подали его парашютистам, те прыгнули и попали прямо в руки врага. Хуже этого ничего не может быть! Я перевешиваю на себе автомат дулом вниз. Мне кажется, что, когда немцы начнут ко мне подбегать снизу, я смогу, не снимая с себя автомата, отстреливаться от них. Правда, я не совсем уверен в этом, никогда в жизни мне не приходилось стрелять из автомата.
Большой костер разгорается внизу. Как будто бы хата горит. Еще два костра. Самолет летает по кругу. Огни все ближе, ближе. Самолет резко стукается о землю, пробегает рывками и останавливается. Мотор затихает. Тихо кругом, и мы молчим.
— Приехали! — говорит летчик и открывает дверь.
На поляне, освещенной кострами, множество народу.
Кто в шляпе, кто в кепке, кто в пилотке, все обмотаны лентами с патронами. И дым от костров… Все в точности, как в кинокартине из жизни партизан эпохи гражданской войны!
Меня засыпают вопросами:
— Где Красная Армия?
— Курить привезли?
— Чего нового в Москве?
— Привезли газеты?
— Доктор, вы из Шостки? Вы меня не помните? Вы мне операцию делали.
Слезы душат меня. Волнение мешает говорить. Молча раздаю листовки, газеты, табак. Люди с энергичными, темными лицами с жадностью закуривают.
В немецком тылу
Наши грузы отвозят куда-то на подводах. Слышу вокруг себя разговоры:
— Надо их к генералу.
— Генерал занят на совещании.
— Придется до утра.
— Идите отдохните, — обращается ко мне пожилой человек, увешанный оружием, и отводит меня под большую сосну к куче парашютов. Ложусь, накрываюсь шинелью.
Лес шумит надо мной. Отовсюду слышны человеческие голоса. Шум леса то затихает, то нарастает вновь. Звезды мерцают в вышине. Ночь напоминает далекое детство, когда на сенокосе приходилось спать под открытым небом.
Лежу не снимая с себя автомата. Кажется, что долго не засну в непривычной, тревожной обстановке, но засыпаю мгновенно, и так крепко, что не слышу дождя, пошедшего под утро и промочившего мою шинель насквозь.