В последний раз я была здесь с сестрой, теперь моей сестры не было нигде.
Все переменилось везде, в любой точке мира, кроме этой крохотной комнатки на краю ревущего моря. От этой долговечности моих воспоминаний, намного более стабильной, нежели жизнь, было больно. Лишь одно стало совсем иным. Комната сейчас пахла Аэцием, запахом его тела и тем, другим, что я себе вообразила, больничной его сладостью.
Я натянула белье и чулки, затем платье. Не оборачиваясь к нему, я сказала:
— Как ты додумался, что можно поступить подобным образом?
Он ответил:
— Я знал, что близость со мной причинит тебе боль. И я боялся навредить тебе и ребенку.
— Я думала, что боль должна быть только физической. Когда моя сестра была одержима этим, я всегда делала ей больно.
Я замолчала, сказав нечто лишнее, слишком родное. Мы с Аэцием сидели спинами друг к другу, бесконечно отчуждены и так же бесконечно соединены.
— Ты тоже не хотела ей навредить. В другом смысле. В конечном же итоге физическая и ментальная боль являются одним и тем же чувством. Иначе мы не додумались бы сравнить их в нашем языке. И вы — в вашем. И так почти по всему миру.
Он тоже не спешил, мы словно замерли во времени, ничего не опасались, кроме того, что крылось в наших сердцах.
Я покраснела, мне стало неприятно и еще более неловко.
— Так все дело лишь в том, что ты боялся за ребенка? Ты не хотел бы…
Я повернулась к нему, а он все еще сидел спиной ко мне. На нем была старая, неброская рубашка. Он напоминал мне обнищавшего, но еще не потерявшего достоинство и тонкий ум в кабаках профессора. Я поднялась и прошла к окну, в большей степени для того, чтобы посмотреть на Аэция. Его лицо казалось утонченным, а глазам мягкая темнота придала остроту живого ума, резкость, которой так не хватало его взгляду. Как странно, подумала я, он лгал мне все это время, не идеология привела его к власти, не желание. Фантазия о том, что он один знает тайну мира и один может всех спасти. Аэций вел собственную войну, войну с реальностью. Какой нелепый, абсолютно сумасшедший человек, неудержимо жалкий в своем геройстве. И как мне хотелось, чтобы он испытал какие-то чувства, потому что в противном случае я ощутила бы себя вещью снова.
— Я хотел, — сказал он. — Ты принадлежишь к совершенному незнакомому мне миру. Ты другая. Любопытство и влечение тоже сходны в своей основе.
Я тихо засмеялась. Аэций казался очень сосредоточенным. Ему хотелось ответить мне, словно я задавала вопрос научный, словно просила что-то посчитать, и он с глубоким и спокойным вниманием смотрел на собственные чувства, распределял их, классифицировал. Это показалось мне очень трогательным.
Он вдруг поднял на меня взгляд, светлый и смешливый, мальчишеский.
— Ты совершенно ничего не боишься? — спросил он. — Ты такая отважная?
— Я глупая, — ответила я. — Даже думать об этом не могу. К сожалению, императорская кровь не панацея от житейского идиотизма.
— Да, — сказал он. — Например, я тоже совершенно не боюсь. Но моя кровь располагает к идиотизму разной степени тяжести.
Мы засмеялись, тихо-тихо, так что сами друг друга едва слышали. И это был первый раз, когда мы смеялись вместе, над одним и тем же. Над тем, как абсурдно было обсуждать наши глупые, ничего не значащие отношения, когда совсем рядом были опасные люди, чьи цели были загадочны, а мотивы неизвестны.
Он встал, сказал:
— Я бы посоветовал нам с тобой выбираться отсюда, если бы был кем-то адекватнее самого себя.
— А что делать с ними? — спросила я.
— Ты сказала так, словно это твои нашкодившие домашние животные.
Он не ответил на вопрос, а я не спросила снова. В конце концов, все было довольно ясным. Аэций подошел к балконной двери и прежде, чем он коснулся ручки, я спросила:
— Как ты мог причинить мне столько боли и оказаться таким хорошим человеком?
Он посмотрел на меня очень серьезно, кажется, я никогда не видела его настолько сосредоточенным, еще больше, чем обычно.
— Потому, что я не хороший человек. Я обычный человек из плоти и крови. Я делал чудовищные вещи и делал чудесные. Вы, принцепсы, выдумали, что все можно поделить лишь на две части.
Он замолчал, затем мотнул головой — нелепо, растерянно.
— Но я жалею о том, что причинил тебе.
Он склонился ко мне и коснулся губами моей щеки. Я нахмурилась, но не успела ничего сказать. Он открыл дверь на балкон, но внутрь не хлынул сочный морской воздух. Меня это взволновало на каком-то физическом, довербальном уровне. Нечто в законах мира нарушилось, исказилось, и теперь, казалось, все вокруг неправильное и тревожащее. Ветер колыхал сад, но я не почувствовала его. Мы тихо вышли на балкон, и все, что было за ним показалось мне плоской картинкой, декорацией в школьном театре. Все было лишено глубины.