— Хорошо, милая моя. Я ничего тебе не скажу о том, что узнаю.
Она ласково погладила меня по волосам. Я заботилась о ней чаще, чем она обо мне, но все же это я была для нее маленькой девочкой, младшей сестричкой, и нежность у нее была соответствующая.
Я спросила:
— А что ты уже выяснила?
— Что, не выдержала, Воображала?
Мы легли рядом, плед колол полоску открытой кожи между моей блузкой и юбкой. Сестра протянула руку к небу, и я сделала то же самое. Мы сплели пальцы, и я видела, как осеннее солнце проникает между ними.
Сестра сказала:
— Они пришли из пустоты. Я даже не думаю, что это космос, потому что и он не совсем пуст. Может быть, они из самого ничего, из нуля, который был до…
— До всего? — спросила я со страхом перед чем-то настолько огромным.
— Наверное. Но это не такой уж гениальный вывод, что они живут в пустоте. Мне интересно вот что: как они проникают в наш мир? Видят ли меня, например, сейчас?
И я теснее прижалась к ней, чтобы ощутить тепло ее тела и ванильно-медовый запах ее духов, слишком женский и удивительно ей идущий одновременно.
Ее золотые кудри вдруг напомнили мне волосы нашего бога, и я подумала: а что если она — его воплощение?
Мысль была страшная и богохульная, но в то же время неудержимо прекрасная. Я не устыдилась ее. А сестра сказала:
— Это облако похоже на машину, правда?
А я сказала, что не могу рассмотреть. И мы лежали так еще долго, даже опоздали на урок. Мой милый, клянусь, не было ничего прекраснее, чем хрупкость мироздания, которая вдруг открылась мне.
Глава 6
Еще через месяц все стало очевидно. Нет, на самом-то деле я, казалось, знала с самого начала, но прятала это знание так глубоко, что умудрялась совершенно о нем забывать. Я слишком долго надеялась, что мне только кажется и что в моем организме просто произошел сбой. Даже тошноту по утрам я умудрялась списывать на общее недомогание из-за нервных потрясений.
Но на самом-то деле я все знала еще до того, как мне сказала Дигна. С тех пор, как Дигна озвучила мои страхи, мысль о беременности не покидала меня, однако я не решалась вызвать врача. И даже через месяц, когда подтверждение уже было излишним, я не могла преодолеть стыд. Я не хотела, чтобы кто-нибудь видел меня в таком положении, не хотела, чтобы они обсуждали, что Аэций сделал со мной, не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что во мне его варварская отметина.
Одна мысль о том, что я буду стоять, скажем, за рострой, и народ будет видеть мое унижение вселяла в меня отвращение.
И в то же время я знала, что не могу ничего сделать с этим из чувства долга. Была вероятность, хоть и небольшая, что избавившись от ребенка, я не сумею понести снова. Никого не осталось, чтобы произвести наследника за меня. Моим долгом было продолжение династии, и я не могла рисковать всей Империей, отказываясь родить этого ребенка.
Кроме того, Аэций оставался императором и моим мужем, и я надеялась, что если я подарю ему этого ребенка, он никогда больше не прикоснется ко мне, а моя обязанность перед народом будет выполнена.
Словом, были у моего состояния и свои, сугубо практические, положительные стороны. Утром я села за стол и разделила лист бумаги на две колонки, выписала плюсы и минусы рождения ребенка. Плюсы были, так или иначе, связаны с благом государства и моей семьи, минусы же касались отвращения, которое я испытывала к Аэцию. Я злилась на него еще сильнее. С самого детства я мечтала о ребенке, но то, что его отцом был этот человек испачкало, испортило мою мечту.
Я не ощущала радости и вдохновения, которое всегда мечтала почувствовать. Был только страх, что ребенок будет похож на него и, тем более, унаследует его бога.
Иногда в нашей династии совершались браки с преторианцами, но первенцы всегда рождались принцепсами, и я была почти уверена в том, что мой ребенок унаследует моего бога, ведь так было всегда, и все-таки я испытывала страх перед словами Дигны. Она не проклинала меня, но я не могла выкинуть из головы ее напутствие.
Что будет, если мой перевенец будет принадлежать народу его отца? Разрушит ли это завет моей крови с богом?
И на эти вопросы ответа у меня не было, как и на многие другие. Жизнь слишком изменилась, вышла за горизонт опыта бесчисленных поколений моей семьи, и я находилась в точке, где прецедентное право становилось невозможным.
Но я хотела поступать согласно своей совести и Пути Человека, оттого я выбрала долг. Кроме того, часть меня желала появления этого ребенка на свет. Часть меня, которой было плевать на Аэция и честь, ждала рождения ребенка из любопытства. Мне было интересно, каким он будет и смогу ли я полюбить его. Любопытство это обладало той же природой, что и мысли о том, как это — убивать или каков на вкус яд, и этот источник пугал меня.