«В конце концов, что может знать муж?», — подумал адвокат и при одном только воспоминании обо всей этой литературе полной женского коварства, измен и дьявольских ухищрений, ему сразу же стало жалко себя; возникшему чувству он отдался с отчаяньем слепца, (такое сравнение молнией сверкнуло в его мозгу), сетующего на свою нелегкую долю. На самом деле, у него было такое ощущение, как если бы он очутился в условиях физической слепоты, тягостной вдвойне из-за того, что для него было покрыто мраком абсолютно все — годы, прожитые его женой, до знакомства с ним, время, когда он оставлял ее одну, свобода, которой она пользовалась, чувства, которые она реально испытывала, тот мир, в котором она жила. «Без философии тут не обойтись», — подумал он про себя; и тут же ее нашел в облике Марка Аврелия, благородном и непреклонном перед незнающей границ, вызываю-щей наготой Мессалины; так как, по причине известной разве что господу-богу, он вдруг решил, что Мессалина была женой Марка Аврелия, и, что тот стал философом лишь только затем, чтобы научиться владеть собой во время различного рода супружеских неурядиц.
Философия витала в городском обществе весь вечер. Там же находились судья Ривера и адвокат Ланцаротта, плохо разыгрывавшие, что было заметно по окраске их лиц и беспокойно мечущимся глазам, этакое безразличие; да, что там и говорить, желающих скрыть свою озабоченность, опасения и страх было хоть отбавляй. К ним можно было отнести и адвоката Вакканьино, при все том, что он выгодно отличался от других тем, что среди родственников его жены мог назвать только кузена, жившего в Детройте, и ни разу не показавшегося у них в городке, и тетку, монашку-затворницу.
Строительный инженер Фавара, сделал все возможное, чтобы рассеять тревогу своих горожан. Едва оставив городское общество, он тут же бросился со всех ног домой, чтобы учинить жене подробнейший допрос, и, если потребуется, то не остановиться даже перед рукоприкладством. Но так как его жена отрицала, и отрицала отчаянно, свою вину и причастность к этому письму, Фавара решил, что у него нет иного выхода, как отправиться немедленно в Милан, отыскать святого отца Луккезини, и вынудить его показать ему это злополучное письмо.
На тот случай, если святой отец Луккезини не захочет вдруг договориться по — хорошему, он прихватил с собой в кармане пистолет. Обеспокоенная этим, жена сразу же после отъезда мужа позвонила инженеру Базико, чтобы тот спас своего друга и компаньона от ужаснейшей беды. И инженер, будучи настоящим другом, помчался в аэропорт Катании, быстро прикинув в уме, что Фавара, выехавший поездом, (в этом его заверил начальник станции), сможет добраться до Милана только на следующий день. Также из дружеских побуждений, прежде чем уехать, он проинформировал доктора Милителло, а через того и завсегдатаев городского общества о своем решении совершить столь деликатную и секретную миссию.
Вот почему теперь каждый пытался увязать свои философские рассуждения непосредственно с поступком Фавары, называя подозрения, так бурно нахлынувшие на Фавару, как необоснованные, но в тайне желая, чтобы они подтвердились. Дошли даже до того, что хором объявили, что письмо было послано каким-то чокнутым из Мадды, решившим таким образом заварить кашу в городе; и что было просто немыслимо, чтобы подобный легкомысленный поступок могла совершить синьора.
— Если только я найду, кто это сделал, — заявил профессор Коццо, — я намылю ему шею; бог тому свидетель!
И так как Коццо был холостяком, все удивились его словам.
— А тебе-то, какое дело до всего этого?