Она молчала, опустив глаза.
- Теперь моя очередь просить у вас прощения, Элизабет. Простите меня. Я буду стараться, чтобы этого больше не повторилось...,- Он говорил, а в его глазах отражался огонь свечей, который не умел врать так, как он... Врать даже самому себе.
***
Энж трудилась не покладая рук с самого утра, и ничто, и никто не мог ей помешать: даже отец, призывающий ее отдохнуть, даже Мастера, проходящие рядом и оценивающие как всегда ее работу. Она не должна была отвлекаться, забываться, мастерить под воздействием чувств, потому что теперь нельзя было погружаться в судьбу Генриха. Она должна была собрать полотно, не просматривая его, а иначе выполнить обещание, данное матери, никак не получилось бы. Обещание выжить.
Несмотря на ее старания, все получалось из рук вон плохо. Энж постоянно слышала голос Лиама, и руки ее дрожали; голос Генриха говорил ей о любви, и сердце замирало в груди. Он смеялся, глядя на ее жалкие попытки перебороть себя и сделать все правильно. Он шутил, шептал, а иногда возникал видением, стоящим за спиной и вопрошающим, что она делает и зачем...
Отец, никогда не понимающий Энж, остался верен сам себе и лишил ее общения со Себастианом. Думая, что тем самым заставит ее собрать полотно, не погружаясь в него- он на самом-то деле лишил ее надежды, которая была ей необходима сейчас, как никогда...Одинокая, растерянная, влюбленная до безумия и обещавшая всем, всему миру растерзать своего любимого, она сейчас выла от отчаяния без надежды!
Себастиан! Она знала, что где-то совсем рядом, может быть, в этом же огромном белом зале, среди Мастеров, он творит полотно Элизабет и тоже думает о ней. Но он наверняка спокоен... Наверняка! Она на миг представила его глаза, горящие зеленым свечением, и они на это время, пусть и такое короткое, затмили глаза Генриха... Ну как же ей был необходим сейчас Себастиан! Если бы он появился сейчас здесь! Она не отпустила бы его больше.
Безумный круговорот мыслей кружил ее, словно пытаясь свести с ума. Она узнавала каждую мысль, и ей казалось, что она даже осязает каждую из них: четко представляла, какого она цвета и формы...Цветные мысли, цветные чувства, все цветное! После этого раздумья уже тысячный раз приходила мысль о том, что Генрих сейчас непременно должен чувствовать ее руки...Так это называлось, но обозначало лишь беспокойство человека оттого, что судьба не сложена до конца..., но сами слова "чувствовать руки" сводили ее с ума, делая Генриха все реальнее, таким реальным, что казалось, будто он стоит рядом и держит ее за руку.
Вчера Энж увидела в своих глазах черноту и испугалась, потому что сразу почувствовала безумную жажду жизни, а это делало важным то, что раньше не было важным совсем: ее существование...Она должна жить ради всех любимых, ради себя самой. А значит, нужно собрать полотно правильно. Генрих должен страдать...Генрих! И снова он! Снова его смеющиеся глаза возникали, словно птица феникс, перед ней, стоило только перестать думать о черноте...
Испытывая отчаянье, которое не могла выплакать, чувствуя в горле ком, который не давал ей рыдать, Энж почувствовала, что музыка- обычно такая спокойная и возвышенная- стала меняться... Девушка не догадывалась, что она уже играет только для нее одной, что это была уже ее собственная музыка, сотворенная страданиями и любовью...Музыка, под которую уже не хотелось танцевать, музыка, под которую хотелось кричать изо всех сил, которая манила успокоением и радостью, манила свободой...Свобода! Она была в каждой ноте, именно она растягивала улыбку на ее лице тогда, когда Энж выставляла в судьбу темные чувства...Эта музыка была послушна ей, подобно чувствам, из которых собиралось полотно. И Энж упивалась вдоволь, изменяя ее, пока та не стала идеальной.
Идеальная музыка - только она могла заглушить ее отчаянье, потому что всегда и всенепременно была немного громче, чем оно. Словно живая музыка ее понимала. В те моменты, когда Энж хотелось все бросить, закричать, убежать домой и броситься в мамины объятия с жутким признанием, что ничего не получается, она играла особенно громко.
Через некоторое время, новая знакомая утихала и следом приходила уже до боли знакомая, музыка отца, приносящая с собой усталость...Ожидая вновь свою, словно каплю дурмана или каплю надежды, Энж не догадывалась о том, что подобно старой и новой музыке между собой боролись два ее сознания: сознание старой и новой Энж.
***
- Вы очень голодны? - Генрих дождался супругу на ужин и теперь с улыбкой смотрел на ее наряд.
Она была так трогательно растеряна, что ему хотелось улыбаться. Ее волосы были убраны в пучок, видимо, ей так было удобно. Платье было чересчур домашним, и это говорило о ней совершенно противоположные вещи. Во-первых, раз она надела домашнее и наверняка удобное платье, значит, хотела чувствовать себя удобно при разговоре с ним, то есть до этого это было не так. Во-вторых, это могло объясняться так же и тем, что она перестала его бояться и определенно принимает за того, перед кем не нужно подчеркивать свою красоту и наряжаться, стараясь выглядеть краше. Ну, и в-третьих..., возможно она нарочно не хотела наряжаться и старалась выглядеть как можно хуже, чтобы случайно не соблазнить.
- Нет, не очень.
Он кивнул:
- Предлагаю перенести наш ужин на крышу. Намечается дивная лунная ночь, и я не хочу пропустить ее.
Она улыбнулась:
- Стараетесь быть романтичным?
Он удивленно присвистнул:
- Вы все еще настолько плохо меня знаете? Я могу быть романтичен, могу быть неромантичен. Могу быть жесток, могу быть добр...Но никогда не стараюсь быть таковым. Я есть такой, какой я есть здесь и сейчас. Все несчастья случаются из-за того, что люди стараются быть кем-то, кем не являются по сути...Вы согласны поужинать на крыше?
Она, конечно же, согласилась и вскоре сидя с ним рядом, восторгалась красотой звездного неба, запрокинув голову и забыв про аппетит. Впрочем, ему тоже было не до еды сейчас.
Он чувствовал нечто темное, повисшее в воздухе... Это была подлость, совершенная сегодня, и ему не нужно было поднимать голову вверх, чтобы видеть ее... Он знал, что она наверняка серо-фиолетовая и острие, блестящее в ночном свете, направлено в сторону Элизабет...
Он посмотрел на жену, ей, конечно же, ничего не угрожало, и она ничего не видела над головой, да и не могла видеть, она лишь смотрела на звездное небо и улыбалась.
Как бы он хотел поднять сейчас голову и увидеть лишь только то, что видела она и ничего больше! Но он не умел так. Он не умел, совершив подлость, видеть звездное небо...
Серо-фиолетовая конструкция привлекала к себе внимание, притягивала к себе его взгляд вновь и вновь, пока он не погрузился в нее, и перед его глазами не возникла вновь картинка сегодняшних событий...
Генрих вошел в темную мрачную камеру и, скрестив руки на груди, молча смотрел на молодого человека, сидящего на полу.
Стражники, впустившие его, получив свои деньги, скрылись из виду, согласившись оставить собеседников на некоторое время для разговора. Прошло уже минуты три, а разговор так и не начался. Ожидания Генриха по поводу того, что соперник после двух дней заключения в темницу будет просить о пощаде, не оправдались, и он был этому удивлен. Отдавая дань уважения его поступку, он первым начал разговор:
- Я тебе сказал, чтобы ты уехал из города. Почему ты все еще здесь?
- Потому что я сам решаю, где мне находиться.
Генрих усмехнулся:
- Глупость и упрямство по-прежнему - твои верные спутники...Мне рассказывали, что отрочество ты провел вдали от матери и Элизабет, прислуживая хозяину, платившему тебе жалованье. Почему ты вернулся? Чем в итоге это все закончилось? После стольких лет службы, что нужно было натворить, чтобы тебя выгнали? Ты обокрал хозяина? Предал его? - голос Генриха перешел на шепот. - Откуда у тебя яд?