Я тихонько постучал в дверь. Если она спала, я не хотел ее будить. Она выглядела такой хрупкой, когда я нашел ее. Кровь стекала с виска по всему лицу, нога была вывернута. Она замерзла, одетая только в тонкие штаны для йоги и облегающую кофту.
Будто раненый воробей.
Первое, чего я хотел, это позаботиться о ней, а потом, и только потом, медленно и мучительно убить Брока.
Но я не мог сделать это так, как хотел. Потому что Брока нужно было прикончить прежде, чем он выдаст то, что я похоронил Робин и Флинна прямо здесь, в лесу. Я не сомневался, что он проболтается, как только полицейский возьмет его под стражу. Каждый миг, когда он был жив и находился рядом с детективом, моя жизнь была в опасности.
К тому времени, когда я остановил машину детектива посреди леса и выскочил наружу, все мои порывы и жажда мести были уже неуместны.
Мои поиски были бесполезны.
Для мести не было времени.
Все потемнело, и единственным источником света была она сама.
Поэтому я убил его быстро, хладнокровно, умело.
— Войдите, — сказала она с другой стороны двери.
Я оставил ей гнилую тряпку, в которую завернул ее мать, прежде чем похоронить. В каком-то смысле рытье ям для ее мамы и для Флинна было самым мрачным моментом в моей жизни. Они оба этого не заслужили. Я не убивал их, да, но я отказал им в надлежащих похоронах, а это многое значит.
Я толкнул дверь и подошел к ее кровати. В запястьях у нее была куча трубок, а нога была в гипсе. И она по-прежнему была просто божественна. Моя девочка, моя птичка. Самая красивая. Не потому, что у нее были самые розовые губы или самые зеленые глаза, а потому, что она была создана для меня. Специально для того, чтобы смешить меня, выводить из себя, терять голову. Черт, чтобы заставлять меня чувствовать.
Я поставил коробку шоколада на ее подставку, рядом с оранжевыми гладиолусами. Цветочница сказала, что они олицетворяют силу характера, когда я их покупал.
Шоколад и цветы. Банальное дерьмо. Но только на сегодняшний вечер, и только для Рыжика. Я надеялся, что она посмеется. Мне хотелось запрыгнуть на трибуны и спеть ей песню.
Но я знал, что уже слишком поздно.
Она посмотрела на цветы и шоколад, закрыла глаза и глубоко вздохнула.
— Спасибо, — прохрипела она.
Но она имела в виду за то, что я спас ей жизнь. Только не за эти дурацкие цветы.
Я сел рядом с ее кроватью, глядя на свои руки или, может быть, на туфли. Я даже не осознавал, на что смотрю, но уж точно не в ее глаза, потому что не мог вынести то, что за ними скрывалось.
— Не стоит об этом говорить.
Я хотел. Я действительно собирался сделать что-то бескорыстное хотя бы раз в жизни. В последний раз, когда я сделал что-то хорошее, это стало моей погибелью. Я собирался сделать это снова, зная, что это будет больно в десять гребаных тысяч раз больше, чем когда я разорвал свою помолвку с Кэт.
Потому что, оглядываясь назад, боль от измены Каталины была ничто по сравнению с болью, которую я чувствовал сейчас, зная, что причинил страдания своей жене.
И я все равно собирался это сделать. Я мазохистский ублюдок.
— Все в порядке с полицией и всем остальным? — она казалась обеспокоенной, но я не обманывал себя.
— Да, — я глубоко вздохнул, закрыл глаза и с глухим стуком упал на стул. — Со мной все будет в порядке.
Я открыл глаза и посмотрел на нее в первый раз с тех пор, как вошел в комнату. Она облизнула пересохшие губы, глядя на коробку шоколада.
Теперь это были мы. После того, как мы сделали невозможное и стали чем-то, это были мы. Два незнакомца в клинической палате, ищущие слова, которые не соответствуют мыслям
— Моя мама… — вздохнула она. — Не могу поверить, что ты так с ней поступил.
— Я тоже, Рыжик.
— Твой отец заставил тебя жениться на мне… Почему ты это сделал? Из-за денег?
Я кивнул, снимая мертвый слой кожи с ладони.
— В завещании сказано, что я ничего не получу, пока не женюсь на тебе. Если мы разведемся, ты получишь больше половины.
Она издала саркастический смешок.
— Мне не нужны деньги твоей семьи. Все, к чему вы, Бреннаны, прикасаетесь, тускнеет.
— Нет. Они твои. И так будет всегда
— Отпусти меня, — тихо сказала она срывающимся голосом. — Мне нужно уйти.
Я кивнул, зная, что она права, но желая, чтобы она ошибалась. Спэроу была моей любимой птичкой, и я больше не имею права подрезать ей крылья. Я согнул ее тяжестью своих действий и лжи за последние несколько месяцев, и она принимала всё, но это была последняя капля.
Если я согну ее еще сильнее, она сломается. Заставить ее остаться было слишком опасно для меня и слишком разрушительно для нее.
Некоторые говорили, что влюбленные могут умереть от горя. Во всяком случае, таков был миф. Я не очень-то вникал в это, но знал свою любимую птичку, свою Спэроу. Ей нужна была свобода. Я не мог больше удерживать ее, даже если бы захотел.
Она была моей красавицей, а я ее чудовищем. Но это был не диснеевский фильм. В реальной жизни зверь возвращается к своей одинокой жизни, уродец, который прячется в тени и наблюдает, как его девушка убегает обратно в объятия своей семьи.
Она была моим единственным шансом на подобие нормальной жизни и счастья, и я должен был отпустить ее.
Ссутулившись и опустив голову так низко, что нос почти касался колена, я прохрипел:
— Ты свободна.
Самые болезненные слова, когда-либо сказанные мной. Я отдам ей все, как велит завещание отца. И все равно будет не так больно, как видеть, что она уходит.
— Мне просто чертовски жаль. Я знаю, это звучит абсурдно, учитывая все, через что мы прошли, но я никогда не хотел причинить тебе боль таким образом.
— Я знаю, — ее голос стал холодным. Она уже ускользала от меня. От нас.
— Моя дверь всегда открыта, — добавил я, как будто это имело значение.
Она слегка наклонила голову и кивнула.
— Это я тоже знаю. А теперь, пожалуйста, уходи.
Я встал со своего места. Я думал, что буду продолжать этот разговор до последней капли, чтобы провести с ней больше времени в последний раз, прежде чем мы попрощаемся. Но оказалось, что когда тебе действительно не насрать, все идет по-другому.
Ее боль витала во всей комнате, вторгаясь в мое пространство и сбивая меня с ног, и я не мог терпеть это.
Я потянулся к двери, собираясь уйти.
— Просто из любопытства… Ты бы поступил иначе, учитывая все обстоятельства? — спросила она своим красивым голосом.
— Учитывая все обстоятельства, — сказал я, не оборачиваясь, потому что знал, что сломаюсь и сделаю все, как обычно, заставлю ее остаться. — Я не стал бы ждать до сих пор или до тех пор, пока наши родители умрут. Я бы предложил тебе выйти за меня замуж, когда тебе было девять лет, на той на свадьбе Пэдди, когда ты впервые танцевала медленный танец, и будь прокляты последствия.
Она рассмеялась. Она решила, что это шутка.
Это не шутка. Это то, что должно было произойти. Мы не должны были проводить ни минуты вдали друг от друга, пока у нас был шанс. Ничего плохого не случилось бы, если бы я сказал девятилетней Спэроу, что она моя.
Никакого Пэдди. Никакой Каталины. Никакого Брока.
Я бы никогда и пальцем не прикоснулся к телу ее матери.
А теперь нам предстояло провести остаток жизни порознь. Черт бы побрал ту гребанную песню «Берегу всю свою любовь для тебя».
========== Twenty-four ==========
Трой
Две недели спустя
Пэдди Роуэн сказал, что я не смогу убежать от своего прошлого. Он был прав. Правда — это бегун, и в конце концов он тебя догонит. Он догнал меня. Правда была подана на блюде страданий моей прекрасной, наивной, жене с широко раскрытыми глазами.
Я хотел бы запихнуть всю свою ложь в комок яда и засунуть себе в горло, проглотив боль, которую она чувствовала, чтобы ей стало лучше. Но я не мог.
Я не сказал ей, что мой отец был ответственен за наш брак, потому что я не хотел, чтобы это опозорило мою семью, мою мать, меня самого. Я не хотел, чтобы она побежала с этим в полицию. Правда была моей, и я должен был ее расхлебывать. Один.