Хотелось иногда поддаться искусу простых решений. Подогнать вагоны, штыками загнать в эшелоны людей, да и двинуть их на восток, до последнего тупика. До Красноярска. А там и дальше, до самого Великого Океана. И через него, на Аляску…
В этом мире еще не знакомы были с результатами Столыпинских реформ. Еще не видели сотни тысяч нищих, шатающихся от голода возвращенцев, бегущих из Сибири домой. В хаты с земляными полями. К супу из лебеды и микроскопическому клочку земли, но домой. Это нам в ВПШ докладывали, что из миллионов насильно перевезенных земледельцев, почти четверть вернулась.
Мне это зачем? Я хотел, чтоб люди сами хотели что-то в своей жизни изменить. Великий Манифест дал крепостным мнимую свободу, ибо свободный человек должен обладать выбором. Или-или. Или продолжать ковырять дедовский надел, или бросить все к чертям собачьим, и рвануть за счастьем. В город на завод, в богатую Сибирь, на вольную Аляску. Закон Николая Второго прошел практически незамеченным для общественности, но дал земледельцу куда больше воли, чем Манифест.
Дело сдвинулось с мертвой точки. Больше трех лет мы готовили пакет новых преобразований, которые должны были окончательно решить главную беду страны. Законы были готовы и ждали лишь резолюции Государя. Мы могли опубликовать их еще осенью прошлого, семьдесят четвертого, но Николай опасался скрытого саботажа со стороны упертых консерваторов и подкупленных чиновников. Справедливо, едрешкин корень, опасался. Следовало убрать со сцены нашего «театра» основных противников «реформ последнего шанса», и подготовить общество к кардинальным переменам.
Так уж Господу было угодно, что теперь, со смертью Государя, это стало моей заботой. Потому как для завещания вашему покорному слуге у Николая на смертном одре тоже нашлась минутка. Весь пакет Законов был подписан. И среди документов в пухлой пачке покоилась короткая записка, писанная неровным, угловатым почерком Никсы.
«Хотел бы я посмотреть, как станут вопить вороны, когда Воробей споет эти песни, — писал император. — Примите мою последнюю благодарность, мой друг. Мне всегда казалось, что в ваших силах заглядывать в грядущие времена, и что зрелища те сеют в вашем сердце зерна ужаса. Доверяю вам сии бумаги, ибо уверен, что только вы способны так изменить нашу бедную Отчизну, чтоб открывающиеся вам картины более вас не пугали.
К огромному моему сожалению, в стаде, так сказать — паршивых овец — попадались и представители торгового сословия. И, что хуже всего, именно эти купцы отщепенцы могли оказать предстоящим преобразованиям самое ожесточенное сопротивление. Учитывая их финансовые возможности и привычку брать «подношения» в среде столичного крапивного племени, давно необходимые Отечеству изменения забуксовали бы еще в лабиринтах Петербургских присутствий, так и не добравшись до регионов.
Вот именно таким, привыкшим жить по правилам установившимся еще при Николае Первом, мы и должны были продемонстрировать на ярком примере суть идущих в стране реформ. За одно — удалить со сцены недруга, и получить повод сильно улучшить отношение ко мне со стороны военного министра. Никса с Минни намеревались еще приобрести и некоторые политические дивиденды, но со смертью Государя, надежды на это оставалось мало.
Вообще-то, история эта началась как всегда с благих намерений. Уж не знаю, кто именно сказал: хотели как лучше, получилось — как всегда. Зато видел явственный тому пример.
Нужно сказать, крупные столичные купцы, в отличие от московских, мало занимались продажами товаров собственно населению. Считанные единицы экспортировали продукцию из-за границы, или что-либо туда вывозили. Считалось, что действительно серьезные капиталы можно заработать только на поставках всякого разного по государственным контрактам. Продукты, ткани, кожаные или металлические изделия для нужд армии и флота. Бумага и канцелярские принадлежности для министерств и ведомств. Тут я со своими «изобретениями» многим серьезным людям дорогу перешел. Ну да это совсем другая история…