Впрочем, тогда Никса был еще жив, и сам принимал решение, допустить ли бывшего ссыльного, пропойцу и прописного игрока к обширной читательской аудитории еженедельника. Я так понимаю, что решающей стала справка из канцелярии столичного обер-полицмейстера, в которой утверждалось, что «прибывший из-за границы урожденный дворянин, лишенный всех прав и дворянского звания поднадзорный мещанин Достоевский Федор Михайлович ни в каких порочных деяниях замечен не был, карточной или иной игре на деньги более не склонен». Да и Вово, явивший январские оттиски с программной статьей писателя, брался за «диссидентом» присматривать. «Буду и я говорить сам с собою в форме этого дневника, - писал Достоевский. – Об чем говорить? Обо всем, что поразит меня или заставит задуматься». Поражался и задумывался прошедший ссылку, каторгу и службу в солдатах редактор политически верно, и, быть может и поныне служил бы славному делу популяризации реформ, но в апреле семьдесят четвертого решил оставить пост и заняться исключительно литературной деятельностью.
Это я к тому, что открытие нового ресторана Федор Михайлович уже не застал, и встретить его в большой зале, с бассейном, в котором вяло шевелили хвостами живые осетры, нечего было и надеяться. А вот Михаил Евграфович Салтыков, возглавлявший раздел беллетристики в некрасовском журнале «Отечественные записки», если верить словам Менделеева, частенько захаживал к Палкину.
Признаться, я вовсе не горел желанием встречаться с Салтыковым, изредка подписывающим свои вирши псевдонимом Николай Щедрин. Злой он был. Злой, язвительный и весьма бойкий на язык. Его юмористические новеллы неизменно высмеивали глупых и корыстных чиновников, никогда не давая ни рецептов исправления сложившейся в стране ситуации, ни сравнений с действительно добросовестными администраторами. Невольно создавалось впечатление, будто бы все гражданское управление империи – одно сплошное недоразумение. Так что я господина Салтыкова не любил. И не уважал.
Каково же было мое удивление, когда однажды вдруг выяснилось, что я едва ли не единственный столь негативно относящийся к творчеству Салтыкова. Большинство же, включая чиновников высоких рангов, полагало истории Щедрина не более чем остроумной шуткой. Вроде анекдота, обижаться или сердиться на автора которого полнейшая глупость и вздор. Рассказывали, что якобы Михаил Евграфович водил дружбу со столичным градоначальником Федором Федоровичем Треповым, которого совершенно не смущали выходящие из под пера писателя грязные пасквили.
До меня доносились слухи, что будто бы даже именно Салтыков заступился за Константина Палкина, когда у того вышел конфликт с Треповым по поводу выбивающейся из стандарта вывески нового ресторана. Однако была и другая версия о том, как это, действительно имевшее место быть, недоразумение было разрешено к всеобщему удовлетворению.
В семьдесят третьем, когда вступило в силу новое «Положение о градоначальстве», во главе городской администрации столицы должен был встать градоначальник с правами губернатора. И уже с конца апреля-месяца им стал бывший Санкт-Петербургский обер-полицмейстер, генерал-адъютант Трепов. И одним из первых распоряжений вышедших из канцелярии нового мэра, стало «О мерах по упорядочиванию и приведению к благопристойному образу торговых вывесок и объявлений».Их пестрота не соответствовала строгому, классическому облику столицы. Генералом было издано обязательное постановление, чтобы рестораны, гостиницы и трактиры имели вывески на красном или синем поле.
Все содержатели этих заведений подчинились распоряжению. Только над рестораном Палкина по-прежнему висела белая вывеска с именем его владельца. Участковый пристав неоднократно напоминал Константину Павловичу о распоряжении высокого начальства. Тот любезно говорил: «Хорошо, хорошо», — но вывески не снимал.
В конце концов, о непокорном рестораторе было доложено градоначальнику. Генерал Трепов потребовал взять у «упрямого трактирщика» подписку о немедленном исполнении обязательного постановления. Но Палкин уперся: подписки не давал, а только в предписании расписался, что читал его. О чем и был составлен соответствующий протокол. Положения, на основании которого можно было бы штрафовать трактирщиков, тогда еще не было, и Константин Павлович не унывал.
В таком настроении он как-то шел утром по Невскому проспекту и вдруг встретился с грозным градоначальником, мчавшимся куда-то стремглав, чуть не не стоя в открытом экипаже. Заметив «упрямого трактирщика», генерал Трепов остановился, подозвал его к себе и стал усовещивать.
- Прошу, иначе я должен буду закрыть ваш ресторан…
- Эх, ваше превосходительство, — отвечал с низким поклоном купец, — бросьте вы это дело. Не все ли вам равно, какая у меня висит дощечка… а, впрочем, как знаете… не забудьте только, что у меня вот здесь, — и трактирщик указал рукою на оттопыривавшийся на грудном кармане сюртука бумажник, — лежит ведь миллион.
Федор Федорович расхохотался и поехал дальше. А белая дощечка с лаконичной надписью «К.П. Палкин» — так до сих пор над заведением и висит. А генерал-адъютант с тех пор стал частым гостем в «Новопалкине».
Не ведаю, какой из двух вариантов позволил-таки хозяину шикарной – это признавали даже конкуренты – ресторации сохранить исторически-белую вывеску. Никогда не интересовался подробностями. Да и впредь не собирался. Вполне довольно было и того, что публика, съезжавшаяся на обеды и ужины на пересечение Невского и Владимирского проспектов, обещала быть вполне респектабельной, чтоб мне, графу, вице-канцлеру Российской Империи и первому министру, было не зазорно там появляться.
Знаете же, как бывает?! Зайдешь куда-нибудь, в какой-нибудь трактир, соблазнившись доносящимися оттуда приятными запахами, и кто-то обязательно, как назло, увидит, узнает. А после станут болтать, что, дескать, Воробей-то уже и часу без хлебного вина прожить не может. Уже и в трактиры бегает... Или, не дай Господь, в той же зале заговорщики какие нито заседали, так и вообще...
Так что, с некоторых пор, практически перестал перемещаться по Санкт-Петербургу пешком. Нет, в центре, в пределах Фонтанки, еще бывало. Но во внешнем, новом городе – уже точно никогда. Чтоб поменьше болтали.
«Новое помещение ресторации К.П. Палкина роскошно, обширно и устроено со всеми приспособлениями, требуемыми комфортом и удобством, - писали газеты. – Так кухня помещена наверху, чтобы в него не проходил чад, и кушанья опускаются в залы машиною. Меблировка комнат изящная, большая зала и зимний сад еще не отделаны и будут открыты лишь к концу года. Лестница, ведущая в бельэтаж, украшена фонтаном и тропическими растениями».
Я, конечно, не специалист, но фонтанами и мрамором жителей столицы удивить трудно. Да, несомненно, все было вполне на уровне ресторана в любом пятизвездочном отеле из моего прошлого – будущего. Бассейнов с живыми осетрами, признаюсь, еще нигде не видел. В остальном же – ничего экстраординарного. Пальмы в кадках, красные ковровые дорожки, блеск хрусталя и режущая глаз белизна салфеток. А еще, ряженные в сюртуки официанты – татары. Причем, не калмыки, якуты или буряты, а именно что – татары.
Чем был вызван такой выбор национальной принадлежности обслуживающего персонала, так и остался для меня секретом. Спрашивать метрдотеля, любезно встретившего и проводившего в заранее записанный на нас с Веней кабинет, как-то постеснялся. Побоялся нарваться на ничего не значащее: «хозяин велел», и от того – выглядеть глупо. Татары, так татары. Слава Богу, хоть не негры, неизменно вызывающие у меня неконтролируемое чувство приближавшейся опасности.
Асташев уже ждал, однако заказ не делал. Изначально договаривались, что встреча будет деловой, а не дегустации фирменных блюд ради. Станем ли мы полноценно кушать, или ограничимся лишь легкими закусками под символический графинчик коньяку. Это Веня не знал, какой гм... какая обстановка у меня дома, иначе вопроса: кушать или не кушать перед ним бы не стояло.
Выбрали суп-пюре Сант-Гюрбер на первое. Вениамин, так как точно знал, что это вкусно, а я уже по его рекомендации. В качестве второго блюда «сусанин» взял форель, каким-то особенным образом здесь выделываемую. Мне же очень советовал опять-таки особенные котлеты. После сляпанных на скорую руку бутербродов, коими поддерживали во мне разумную жизнь занятые совсем другими делами слуги, я и жареного ежа бы съел. Но все-таки восхитительный вкус палкинских котлет сумел оценить.