Не будь дураком, бросай оружие, — сказал Джимбо. Он говорил то, что произнес бы сейчас Круз. — Я ж тебе сейчас башку продырявлю.
Старк поступил именно так, как и ожидал Джимбо. Он нырнул вбок, развернулся в падении и выстрелил, даже не успев толком прицелиться. Джимбо ни на миг не упускал его из виду. Сердце его билось ровно, рука была тверда, и чувства не мешали целиться. Он немного переместил дуло, чтоб не зацепить Старка, и выстрелил за полсекунды до того, как пуля сорок четвертого калибра вошла ему в грудь.
Джимбо!
На сей раз этот возглас вырвался не у Горо, а у Кими. Она в ужасе подхватилась и бросилась к Джимбо. Остальные дети помчались следом; Горо по-прежнему зажимал рот ладонью. Но когда Старк встал, дети остановились и попадали на колени, почтительно кланяясь. Самураи князя Гэндзи сказали в деревне, что этот чужеземец — знатный господин, и к нему нужно относиться с почтением. И потому дети, плача и цепляясь друг за дружку, припали к земле.
Джимбо не видел ничего, кроме неба, и ничего не чувствовал. Он даже подумал было, что уже покинул свою телесную оболочку, что еще миг, и его сознание вновь растворится в пустоте. Но тут он увидел Старка.
Старк стоял над Крузом. У него было такое чувство, словно он всю свою жизнь разыскивал этого человека. И вот теперь нашел. И застрелил. Взгляд, устремленный на Старка, был ясен и чист. На лице лежащего не отражалось ни малейшей боли.
Джимбо хотел было сказать Старку, что его семья не страдала, что он застрелил их сразу, как увидел, и они сразу же поумирали. Так он хотел сказать, но пуля пробила ему сердце и правое легкое, и у него не было сил говорить. Что ж, оно и к лучшему. Эта ложь была бы милостью для него, а не для Старка. Старк не желал слушать его. Он хотел отомстить, и он своего добился. И получил то, что ему было нужно. Джимбо пожелал Старку, чтоб с ним была милость Господня, и сострадание Будды, и благоволение десяти тысяч богов. Джимбо улыбнулся бы, но он знал, что Старк неправильно его поймет, и потому улыбнулся лишь в душе.
Старк прицелился в глаза Крузу и выстрелил — три раза из одного револьвера и четыре из другого. Он стрелял бы и дальше, будь у него патроны. Но после четвертого выстрела раздался лишь сухой щелчок курка, сработавшего вхолостую. Когда Старк наконец перестал жать на курки, перед ним лежал труп с кровавой мешаниной на месте лица. Старк спрятал револьвер сорок четвертого калибра в кобуру, револьвер поменьше сунул за пояс, и ушел.
Пока он не скрылся из глаз, дети так и лежали, прижавшись лбами к земле. А потом подхватились и бросились к Джимбо. И застыли на миг, увидев, что от него осталось.
Не остановился лишь Горо. Он рухнул на колени рядом с Джимбо и принялся, крича и стеная, обнимать труп, словно стараясь удержать то, чего не было более.
Кими опустилась рядом с Горо и обняла его за плечи. Девочка с упрямой решимостью смотрела на изуродованное лицо — и видела Джимбо таким, каким он был прежде.
Не плачь, Горо, — сказала Кими, хотя и по ее лицу струились слезы. — Это уже не Джимбо. Джимбо ушел в Сухавати, Чистую землю. А когда мы отправимся туда, он нас встретит, и нам не будет страшно. Там, в Сухавати, все будет замечательно.
Кими искренне в это верила, потому что так сказал Джимбо, а он всегда говорил правду. Она верила — но пока что она находилась не в Чистой земле, а здесь, в этом мире, полном печали и страха, и здесь все было совсем не замечательно.
Джимбо умер.
Кими и Горо сидели обнявшись и плакали.
Старк вскочил на коня. Он слышал доносящийся из-за монастырских стен детский плач. Слышал, но ничего не ощущал.
Ему не стало лучше.
Ему не стало хуже.
Все было так же, как и прежде. То есть, никак.
Он ударил коня пятками в бока, и тот стронулся с места.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…
ЧАСТЬ V
Новый год. (Первое новолуние после зимнего солнцестояния, шестнадцатый год правления императора Комэй)
ГЛАВА 16
«Тихий журавль»
Когда князь Якуо лежал на смертном ложе, к нему явился отец Виерра. Отец Виерра спросил князя, о чем он сожалеет больше всего.
Князь Якуо улыбнулся.
Отец Виерра был настойчив — всякий христианский священник настойчив в подобных вопросах. Он спросил, о чем князь сожалеет больше: о чем-то сделанном или о чем-то несделанном.
Князь Якуо ответил на это, что сожаление — эликсир для поэтов. Он же всю жизнь был суровым, лишенным утонченности воином, и таким уж и умрет.
Отец Виерра, видя, что князь Якуо улыбается, спросил: уж не сожалеет ли он, что стал воином, а не поэтом?
Князь Якуо по-прежнему улыбался, но ничего не ответил.
Пока отец Виерра задавал вопросы, князь Якуо вступил на Чистую землю.
Подумать только, целый год прошел! — сказала Эмилия. — Даже не верится.
Больше года, — поправил ее Гэндзи. — Вы прибыли на ваш Новый год, то есть, тремя неделями раньше.
Ой, а ведь и правда, — согласилась Эмилия, улыбнувшись собственной забывчивости. — Как-то я и не обратила на это внимания.
Неудивительно, — заметила Хэйко. — Вы ведь отдали столько сил и внимания рождественскому представлению для детей.
Если б Зефания мог это видеть, он бы порадовался, — сказал Старк. — Столько многообещающих юных христиан…
Они сидели в большой комнате, выходящей во внутренний дворик «Тихого журавля». Дворец был восстановлен со скурпулезной точностью; казалось, будто каждое дерево, каждый куст, каждый камень в саду выглядит точно так же, как и прежде. Изменился лишь северный угол — там теперь высилась островерхая крыша, увенчанная небольшим белым крестом. Архитекторы Гэндзи блестяще справились со своей задачей. Они выполнили все пожелания Эмилии, и одновременно с этим не стали выставлять церковь на обозрение любопытствующих. Во дворце крест был виден почти отовсюду — и совершенно не был виден из-за его пределов. Этому помогло умелое расположение стен и деревьев с особенно густыми кронами.
Церковь не использовалась ни для богослужений, ни для проповедей в обычном смысле этого слова. Из Эмилии был неважный проповедник. Слишком уж застенчивой она была — а проповедник, несущий единственно истинную веру, должен быть уверен в себе. Эмилия же за последний год повидала слишком много милосердия, сострадания, самоотверженности, верности и прочих христианских добродетелей со стороны неверующих, чтобы и дальше верить, что чья-то исключительность и вправду соответствовала Божьему замыслу. «Пути Господни неисповедимы, — сказала себе Эмилия и мысленно добавила: — Аминь».
Так что вместо того, чтобы проповедовать, Эмилия устроила воскресную школу для детей. Их родители, зачастую исповедовавшие и буддизм, и синтоизм, явно не имели ничего против наставлений еще одной религии. Как один человек может исповедовать три религии одновременно, Эмилия не понимала; на ее взгляд, это было еще одной неизъяснимой загадкой Японии.
Всяческие истории и притчи, которые Эмилия рассказывала, а Хэйко переводила, очень нравились маленьким слушателям, и их постепенно становилось все больше. Постепенно кое-кто из матерей тоже стал задерживаться и слушать. Мужчины, правда, пока не приходили. Гэндзи предлагал помочь, но Эмилия ему не разрешила. Если он придет в воскресную школу, то его вассалы, руководствуясь долгом, последуют примеру князя. А за ними потянутся их жены, наложницы и дети — тоже из долга перед Гэндзи, а не из стремления побольше узнать о Боге.
Все самураи, которых знала Эмилия, были последователями секты дзен, религии без молитв, — да и вообще без каких-либо догм, насколько она могла судить, — серьезные, суровые и немногословные. А может, это даже и не было религией? Когда Эмилия обратилась за разъяснениями к Гэндзи, тот просто рассмеялся.