— Хорошо… — кивнул Хаэрон…
А Барахир чувствовал, что все эти — говорящие у грани его сознания — все они с каждым шагом приближаются к смерти — и вскоре все эти их слова уже совсем ничего не будут значит. Он страстно ждал, когда Эллинэль заговорит, а она чувствовала это, и, понимая, что молчанием его теперь не успокоить, начала рассказывать:
Это случилось в последние годы Первой эпохи — в те годы, когда Эллендил ушел на поиски Благословенной земли, а Моргот в своем Ангбарде чувствовал себя в безопасности, думая, что Валарам нет дела до его злодейств. Почти все Среднеземье находилось тогда в его власти, и прекраснейшие Дориат и Гондолин, уже лежали в пепле.
Наш народ обитал тогда в лесах у южной оконечности Синих гор. Энты отгоняли от наших пределов ватаги орков, и мирные годы проносились пред нами, как весенняя капель, в благодатных, целующих лучах апрельского солнца.
Лучшим поэтом и певцом среди нас по праву считался Эфэин. С прекрасным его голосом не могла соперничать ни одна из лесных птиц, а, ведь, именно птицы научили его пению, именно от них черпал он вдохновенье. Именно поэтому любимым временем года у Эфэина была весна. А в день двадцать пятого апреля — в праздник Великого Хора; когда все птицы славят возрождение жизни — он сочинял прекрасные песни, которые теперь уж никто не может исполнить как он. Он, вместе с птицами, пел их с самого утра и до заката, и некому было записать слов — никого не было рядом, ведь Эфэин любил уединение.
И вот, когда в очередной раз запел над миром этот великий праздник, Эфэин вышел к озерному берегу, и по обычаю своему запел, а сидевшие на ветвях птицы, подпевали ему, как главному певцу подпевают иные в хоре.
Тут подул на него ветер, но совсем не апрельский, но ледяной, жесткий, словно бич ударил он по лицу певца, и разбилась песнь — птицы с ветвей вспорхнули, да над озером с тревожным кличем закружились.
А на колени Эфэина упало перо. Было оно таким же, каким бывает море в час закатный, когда солнце уже скрылось за гранью мира, но все воды еще дышат его густым небесно-медовым оттенком.
Никогда не видел он ничего более прекрасного, и как первая любовь, вспыхнуло в его сердце жажда птиц со столь дивным опереньем увидеть.
И тут из пера раздался девичий голос, самый мелодичный из всех, какие доводилось слышать Эфэину, но сколько страдания было в том гласе!
— Холодно… как же здесь холодно… Солнышко! Где же ты!..
Жаркие слезы покатились по щекам певца, и он, приложив перо к сердцу, бросился к нам, чтобы узнать, где искать эту дивную птицу. Но никто из нас не знал птицы с такими перьями, тогда побежал Эфэин к энтам, и старейший среди них вот что поведал:
— То было на заре мира, когда и эльфы еще не пробудились, а я не знал еще слов и мог только любоваться той красою, что цвела вокруг. Создавшие ту красоту Валары устроили праздник на острове, а я стоял и слушал их отдаленное пенье, тогда на ветви мои слетела птица с такими вот перьями. У той птиц был девичий лик, и Гамаюном ее звали. Их и тогда то было немного, но огромный лес мог расцвести от голоса только одной… А потом пришел жгучий пламень, и… я думал, что тех птиц больше не осталось, но вот — значит, где-то на севере замерзает последняя из них…
Ах, как быстро забилось сердце Эфэина от тех слов! Он полюбил эту птицу, — полюбил за голос, более прекрасный, нежели его; полюбил за одно перышко в котором жило и дышало целое море.
На закате того дня, он ушел и многие плакали, ибо считали его уже погибшим.
Прошел год, прошло два, и три года — прошло пять и десять лет — и в праздник Великого Хора, среди песен счастливых, звучал и скорбный плач, по певцу, который ушел за своею любовью на север…
Но он вернулся. Вернулся на двенадцатый год, и вместе с ним была любовь его — птица Гамаюн. Сначала его не узнали, приняли за какого-то старого, измученного человека. У него совсем поседели волосы, многие шрамы покрывали его лицо, вместо одного глаза был мрак, а в другом — зияла и боль и счастье. Он шел, опираясь на посох, и плечи его были согнуты, грудь ввалилась.
То было в зимнюю пору, и по недавно выпавшему снегу, он тащил за собою на возу эту птицу. Она не могла летать, ибо у нее были отрублены крылья, черные следы от цепей протягивались по ее телу, не было у нее и лап.
Но весь этот ужас, от которого многие из нас зарыдали, тут же, как последний вздох зимы, пред ласкою весны отступил, когда она запела. Силу того голоса можно было сравнить разве что с мощью солнца над землею восходящего!..
И когда раздалось это пенье зарыдал Эфэин и такая боль и такое счастье в его слезах были, что там, где падали они — тут же понимались из снега нежные подснежники, и огненные тюльпаны.