Ворон

Голос этот, точно живая вода, полил изожженные воспоминания Альфонсо. И, все то, что испытал он среди звезд, а потом — на болоте — все это так ярко пред ним поднялось, что он почувствовал прежние силы; и ясным взором взглянул на отпрянувшего ворона, поднялся на ноги, и, заслоняя собой Канию, выкрикнул:

— П-шел прочь, жалкий каркун! Не смей даже приближаться сюда!

— К-рааааар!!! — от этого вопля сотряслась земля, и голос, столь же яростный, как был голос Кании светлым, огненным, раскалывающим молотом рухнул на них:

— Бояться есть чего — да есть!
Ведь есть и злоба, есть и месть
И бездны — кажутся святы —
Полны холодной пустоты.

И пламень тот вас изожжет,
И душу бездна та возьмет…
Рыдай же на болотном дне
И боль свою топи в вине!

— Ты вберешь в себя все эти бездны! Ты поглотишь в себя Иллуватора! Ты создашь новый, более счастливый мир! Иди же ко мне! Иди! Иди! ИДИ!..

В дрожащем, мертвом воздухе подняла Кэния легкие свои руки, и вновь запела:

— Да — безгранична тьма ночная,
Да, бездна та — почти пустая,
Но красота там есть святая,
И жизнь растет о ней мечтая.

И, кроме хладной пустоты,
Есть души полные любви,
Как родники, из звезд чисты —
Их память в боли позови!

Слова эти были для ворона сильным ударом, он перевернулся, отскочил на многие метры, врезался в землю, и выжег в ней черную борозду — но вот вновь взвился в небо — из глаз его вырвались струи бордового пламени.

А девушка вложила в последнюю все силы — она знала, что, либо отгонит ворона, либо. Теперь она могла только прошептать: «Сереб!..» — и вот уже несется конь с лунною гривой.

Пламень двумя стремительными дугами пронесся по полю, и отрезал дорогу к отступлению. Теперь они окружены были сужающейся бордовой залой.

Альфонсо стоял, обняв Кэнию. Властный голос пророкотал:

— Я никогда не оставлю тебя, любимая! Слышишь?! — стонал Альфонсо, крепко-крепко обнимал ее, кажущееся прохладным тело, а она целовала его в губы…

Ворон, видно собравшись силами, запел очередное заклятье:

— Что ваша любовь, как не жалкий обман?
Блеск глаз, стройный стан, этой деве пусть дан;
Но все это тленно — все скрутят года,
И вот уж затухнет она навсегда!

Кания задрожала — видно, опять приняла она на себя всю темную силу этих слов; и Альфонсо чувствовал, как прерывисто, как слабо бьется теперь ее сердце — в ярости повернулся навстречу ворону, и яростным, сильным голосом запел:

— А что же за сила давала героям
Сквозь тьму прорываться сверкающем строем?
И что же сила крушила темницы
И так озаряла, кровавые лица?

Что же это за сила их ввысь уносила,
Сквозь мрак им надежду дарила?
Та сила любовью — любовью зовется,
В любви пламень вечный творения бьется!

Альфонсо шептал Кэнии, что ничто, даже и смерть не разлучат их теперь, а ворон издал пронзительный стон; и кровавые жилы по его плоти растеклись — казалось, еще немного и он разорвется на части; и грянет торжественный солнечный водопад; но последнего удара не последовало — слишком истомились Альфонсо и Кэния.

И тогда отростки тьмы вновь обвили Альфонсо; потянули вверх — они сжимали его до треска кости, а властный голос дребезжал: «Отпусти ее… откажись…»

— Нет!.. НЕТ!!! — вырывалось из Альфонсо, но то были вопли отчаянья — он уж чувствовал, как раскаленные щупальца обвились по рукам его, и разжимают пальцы; а Кэнию, напротив, отталкивают к земле.

Альфонсо висел вниз головою, и казалось ему, будто Кэния стоит на объятом пламенем небесном своде. Да — пламень уж объял ее ноги; вот взметнулся по платью; вот коснулся лица…

— Пусть и меня сожжет, пусть! — орал юноша. — Я не боюсь! Мы вместе пойдем к звездам!..

Пламень грыз его руки, и величайшего труда стоило Альфонсо их не разжимать. Он еще смог приблизиться к этому, уже объятому пламенем лику, как сжимающие его щупальца, рванули его с такой силой, что он не смог удержаться — закричал страшное: «НЕТ!» — и одновременно тем, из сожженного кармашка Кэнии выпорхнул сшитый ею в последнюю ночь кусочек звездного паруса; в рот Альфонсо; прохладой по его жилам растекся, и появились в нем было силы для новой борьбы, но тут черный вихрь развернул его с такой скоростью, что что-то хрустнуло в его теле, и он уж больше ничего не видел, и не чувствовал…