Однако, с палубы окрикнул его начальник:
— Эй, Бархалас — не время сейчас всякие ящики ловить. Займись ладьей. Вылезай, вылезай. Ну, а вы, уважаемый, извините — такой кошмар, какой сегодня приключился, тоже не всякий день случается. Мы обязаны проверять каждого и все.
Того, которого звали Бархаласом не оставалось ничего другого, кроме, как подняться на палубу своего корабля. Тьеро же отцепил крючья, оттолкнулся от борта веслами, и вскоре уже греб следом за ящиками… Что же касается известий о преступлении неслыханном в Нуменоре, то Тьеро принял его, как и должен был принять настоящий самый близкий друг — совершенно спокойно, не осуждая, не презирая Альфонсо; даже отгоняя мысль об ужасе совершенного им — слишком сильна была братская любовь к нему, чтобы он мог, вопреки хоть чему, изменить этому чувству — и он принимал Альфонсо по прежнему…
Когда отплыл метров на тридцать от корабля, и нагнал первые из ящиков, окрикнул негромко, но ответа не получил. Тогда, он стал проплывать от ящика к ящику, перетаскивать их на дно лодки. И вот — голова Альфонсо…
Тьеро хотел сказать, что-нибудь ободряющее да не смог — слова у него в горле застряли, когда он увидел этот страдальческий, искаженный лик — он даже с трудом узнал своего друга — мало того, что не кровинки — казалось, что погнулись и ввалились все кости его лица. Глаза стали мутными, от полопавшихся в них сосудиках, но, все-таки, больше всего ужасали его волосы — раньше густо-каштановые, с золотистым оттенком — теперь они были мертвыми, и в них появилась седина — белые пряди, стонущими кнутами протягивались там…
А с корабля за ним следили, и теперь, заметив, как замешкался он, окрикнули:
— Эй, нашел там, что ли, кого-нибудь?!
— Ящик разбили! — после пронзительной паузы нашелся, что ответить Тьеро; однако, в голосе его звучала такая тревога, что удивительным было, что не стали их преследовать.
— Я устал. — тихо прошептал Альфонсо. — Знал бы так, как меня все это измучило. Нет, зря ты меня нашел — я уже почти пошел ко дну. Представляешь — ни этих страданий, ни голосов. Ты медленно погружаешься, вода вокруг тебя мягкая, плавно она тебя обтекает; слышен ее нежный шепот; а наверху, солнце, словно на музыкальном инструменте играет на волнах — и та музыка только для сердца слышна. И тишина, покой… Проплывают стайки рыбок, а солнечный свет все слабее, и слабее — это и есть смерть. Смерть — это покой.
— Покой? — чуть сам не плача, зашептал Тьеро. — . Что тебе на этом речном дне? Какой в этом смысл?
— Судишь меня? — прикрыв судорожно подрагивающие веки, спрашивал Альфонсо. — А ты можешь представить эту боль… она раздавливает меня, и разрывает… И Разрывает!!
И Тьеро, глядя на его раздавленное, вжавшееся лицо, на эти красные глаза, на поседевшие в какой-то час волосы, верил ему; и не знал, чем эту боль можно утешить — он только перехватил своего друга за руку, и доверившись относившему их все дальше течению, зашептал, и по глазам его катились частые слезы:
— Мы, не смотря ни на что должны жить. Кажется, минута страшная, и нет впереди никакого света, но свет всегда находится. Каждый, может найти в этой жизни дорогу к свету. Ты должен выдержать эту боль — пусть сил нет, а все одно — ты должен выдержать. Жизнь — как дорога, и мы должны идти к ее окончанию, как бы тяжело нам не было, но — не заваливаться в кусты на полпути. Слышишь ты меня — борись!
Дальнейшего Альфонсо не помнил…
Вернулось зрение, вернулся слух. Альфонсо лежал в каменном гроте; слабый свет в который проникал из расщелин в потолке, а, так же — от входа, за которым открывалась, тепло-пшеничная долина. За долиной, в нагретом солнцем августовском воздухе виделись высокие холмы. Альфонсо лежал в каменной выемке — здесь, из глубин земли били теплые, целебные источники, обнимали его тело, после чего — по маленькой борозде в полу, устремлялись к выходу. В теплой, благодатной воде, пристроился мягкий ил, так что Альфонсо сидел вполне удобно. Пахло травами и кореньями…
У входа мелькнула тень, и вот, пригнувшись, вошел в грот Тьеро. Когда он увидел, что Альфонсо очнулся — бледное его лицо, расплылось в улыбке — выделялся подбородок, сильно покрывшийся щетиной:
— Ну, наконец то!
И опять все произошедшее казалось Альфонсо чудовищным бредом — самым мерзким из кошмаров; и не верилось, что это свершилось на самом деле. И вновь, чтобы хоть как-то притупить подступающее страданье, он попытался успокоить себя тем, что, может быть — никакого убийства и не было. Тьеро, тем временем, говорил самым обычным своим, мирным, дружеским голосом: