Возносящийся на многие метры купол, который, когда на небе светили звезды, покрывался столь же яркими созвездиями, а когда сияло Солнце — там, среди синевы, проступали облачные горы. К этому, рукотворному, но каким-то образом связанным с настоящим небу — поднимались колонны; сейчас наполненные тем же темноватым блеском, который видим мы среди звезд в небе. А между этих колон сияли, в серебряном свете многометровые статуи Валар — какими их запомнили, приплывавшие из Валинора эльфы. Статуи были вылиты из мифрила — прошедшие столетия совсем не затронули их, — казалось, что статуи были созданы только что. Статуи, казались совсем невесомыми — словно бы сам воздух принял эти просветленные формы.
По гладкой поверхности пола, из черных глубин которого, появлялись изображения цветов — шли они вперед, туда, где поднималась под купол статуя Эру Иллуватора, изваянная из металла, павшего на землю в первый год Нуменорской земли. Был он словно солнечный свет — однако яркое это сияние вовсе не слепило, а сгущающаяся возле него, сидящего на троне, аура, размывала контуры, стирала границу между поверхностью твердой и воздухом.
Да — у этого зала были и стены, которые можно было потрогать, цвета которые можно было описать — создан он был из того, что принадлежало их миру, или же пало в него. Но и здесь, глядя на прекрасную частичку своего мира, они ощущали ее связь с пройденной бесконечностью — пусть безмерно меньшая — она была не менее прекрасна.
В руках Тар-Кариатана был поднос, а на нем — плоды. Поднос он поставил пред статуей Иллуватора, и молвил:
— Создатель Эа; вот плоды земли, которые не взошли бы без света твоих светил; во всех них есть частицы этого света, также, как и в нас…
Плоды были возложены, и король, а за ним и остальные направились к выходу. А позади, из стены привычного звездного света (ибо они уже ступили в круги этого мира, и не могли видеть света иного, запредельного — из того света выходили все новые и новые Нуменорцы).
И вот Тар-Минатир, а за ним семейство адмирала Геллиона — прошли под мраморными створками, и вышли в ночь. На этот раз они стояли на вершине земной горы Менельтармы и ее не окружала стена из звезд — темная, прохладная ночь, веющая принесенными с дальних полей ароматами нахлынула на них. Небо — просто большое звездное небо было над ними.
Альфонсо оглянулся — пока старец Гэллиос еще не вышел из ворот — надо было действовать. Он протянул того младенца, которого нес на руках отцу своему и, не говоря ни слова, бросился в ночь.
Раздался окрик матери — Альфонсо не слушал; в голове только одна мысль билась: «Убежать, во чтобы то ни стало убежать…»
Со всех сил бежал он от дороги, в усыпанную звездами ночь и даже не видел, что на указательном пальце вновь открылось черное око.
Вот устремился вниз крутой склон — от ставшего слабым храмового сияния было видно метров на десять — дальше сгущались стены мрака.
Альфонсо знал, что многие уступы Менельтармы отвесны; что в темноте он может запросто сорваться, и потом, еще помыслить над своей судьбою, прежде чем пасть на камни — но он бросился по этому склону — храмовое сияние угасло, а тьма придвинулась — коснулась его лица.
Кроме звезд он ничего не видел. Ноги, едва не заплетаясь, с предельной скоростью несли его куда-то вниз…
На бегу он с трудом выдыхал, из разрываемой ветром груди:
— Я иду к тебе… Прими меня…
Он скорее почувствовал, чем увидел — впереди, из глубин горы, поднимался уступ. На бегу свернул чуть в сторону.
— Я иду! — выкрикнул он, и тут ноги его не нашли опоры.
Невидимая сила рванула его вниз, и Альфонсо понял, что падает.
Процессия начала схождение, когда к Рэросу, подошел старец Гэллос, а вместе с ним и эльф из Валинора. Гэллос, внимательно оглядываясь по сторонам говорил:
— Стоило мне только чуть задержаться у подножия Иллуватора и вот… Куда убежал ваш сын?
— Мальчишка совсем потерял голову. Бросился — вон по тому склону, а где он теперь — одни звезды ведают.
Навстречу им дунул неожиданно сильный и холодный порыв; в его свисте послышался злобный хохот.
Эльф приложил руку сердцу, и тут его прекрасный, сияющий даже и в ночи лик, помрачнел. А в светлом его голосе послышалась такая тревога, что многие бывшие поблизости вздрогнули.
— Я сердцем чувствую, что ему плохо, а мое сердце никогда не ошибалось…
— Адмирал. — начал Гэллиос. — Я молчал об этом раньше и теперь жалею — так не хотелось омрачать этого праздника. Враг здесь.