Хэм не мог сдерживать слезы, и они, все таки прорывались — медленно, скупо, одна за другою. Ему понадобилось огромное усилие воли, чтобы отбросить слабость, которая сковывала его тело.
Он обернулся, увидел оставшихся на повозке хоббитов: все они — беспомощные, испуганные — жены, дети — вот узнал Мэллу — возлюбленную свою; подбежал к ней, схватил за руку — рука оказалась бессильной, дрожащей:
— Мэлла!.. Мэлла!.. — словно могучее заклятье, выкрикнул он. — Я вернусь! С клинком! Ты не бойся — мы их всех… — он не договорил — бросился в марево.
Вот темная тень проскочила над его головою. Вот он споткнулся обо что-то, взглянул — а это мертвый хоббит лежал — и хорошо еще, что вниз лицом, а то бы Хэм не выдержал… Еще одна тень над головою промелькнула… Легкие разрывались от тяжести, которая провисала в воздухе — казалось, что в грудь врывался густой, раскаленный кисель. Он споткнулся обо что-то, пополз в этой духоте, судорога страданьем его лицо сводила, из носа шла кровь.
Долгое, долгое время он полз и не чувствовал уже ни своего тела, ни земли, ни воздуха — в нем оставалась только боль. Надо было двигаться вперед и он двигался; вспоминал Мэллу, и знал, что остановится только, когда остановится его сердце.
Он долгое время совсем ничего не видел, и в этом то мраке, еще издали почувствовал эльфийский клинок. Вновь отчаянная борьба со слабостью и, наконец, вот он — сияющий так живо, словно приоткрытая дверца в тот счастливый мир, где он жил раньше, и даже не замечал, какой он прекрасный.
И вот он дотронулся до клинка. Ах, что это было за чувство! Представьте, что вы целый месяц пролежали прикованным тяжелой болезнью к кровати, а за окном все это время было непроглядно темно, надрывалась там вьюга и, вдруг, ваше тело полностью излечено, и чувствуете вы себя также легко, как и в самый лучший день вашей жизни, исчезают стены, а вокруг теплый апрельский лес…
И вновь Хэм мог видеть, (насколько то позволяла муть) — в теле чувствовал прежние силы. Вот он из всех сил бросился назад. Тот путь, который без клинка, как показалось ему, занял целую мучительную жизнь, в обратную сторону продлился совсем немного..
Вот и дорога разбитая, кое-где покрытая темными, кровавыми сгустками; вон и холм Длинноногов едва выступает из мрака. Вот и телега перевернутая; вокруг все потемнело от крови — некоторые эти кровавые следы темными мазками терялись во мраке. И никакого движения; только плывет какая-то жуткая дымка — все же крики доносились совсем издалека — с севера.
«Быть может, они, все-таки, к холму ушли». - забилось в голове у Хэма, но он уже знал, что никто никуда не ушел — что все они так и остались на этом месте до конца — его Хэма, выжидая. И он знал, что Мэллы уже нет. Но вот, взгляд на эльфийский клинок, и виденье — словно бы только что прошедшее: за двое суток до этого, в вечерний час, они с Мэллой сидят на берегу Андуина, любуются закатом, который гривой огнистого коня во все небо разгорелся; беседуют негромко, неспешно, и такая тишь да благодать на сердце, что чувствуешь себя частью этого заката.
Да ведь все то, что теперь его окружало — это кошмарное наваждение! Вот сейчас встряхнет его кто-нибудь и все это рассыплется в прах… Но его никто не встряхивал, и это продолжалось…
Покачиваясь, и без какой-либо цели, он побрел куда-то; и тут понял, что воздух вокруг него свистит — он глянул и обнаружил, что мрак начинает сужаться, и даже свет эльфийского клинка не мог через эту муть прорваться. Во мраке что-то кружило, да так стремительно, что за ним было и не уследить:
— Отдай Мэллу!!! — с яростью, едва ли уступающей паучьей, завопил Хэм и с этим воплем бросился во мрак…
Уже полчаса дракон кружил над Холмищами. Ему доставляло удовольствие присесть у какого-нибудь холма, подвинуть пасть к двери, дыхнуть туда пламенем, а потом наблюдать, как огненные бураны, промчавшись по коридорам, вырываются из многочисленных окошек… Потом он взмывал, кружил, поливая ослепительным водопадом уже сам холм — с удовольствием смотрел, как вспыхивают хоббитские сады, как мириады искр облаками взмывают навстречу ему. Наконец — он устроил целое огненное царствие: пламень вырывался из под земли, где горели хоббитские норы; трескучими языками извивался там, где совсем недавно благоухали дерева. Треск, гул, разрушенье — над всем этим кружил дракон, и чувствовал себя хозяином — а когда он умчался к Родниву среди нестерпимого жара, появилась богатырская фигура. В руках он сжимал железную палицу, которая нашлась в одной из хоббитских телег и никто уж не помнил, как она туда попала.