— На что жалуется?
— Да уйти всё хочет. Говорит, деревня заглохла совсем. Боярин-то прежний, что Уваровкой владел, помер давно, а новый носу не кажет. Избы гниют, скотина дохнет. Как зима — так думают, переживут аль нет.
— Ну вот и славно, — кивнул я, принимая решение. — В общем, так, Митроха, скакать никуда не надо, а берёшь гавриков, да и топай себе обратно к батюшке моему. А меня вот Митька проведёт, раз он дорогу знает.
— Эх, — вздохнул Митроха. — Лошадка то одна, а груз тяжелый.
Мы с Митькой подошли помочь. Сначала, взялись за тех, кто не мог идти сам. Взвалили их на лошадь, словно мешки с картошкой. Митроха связал им через живот лошади руки и ноги, чтоб не попадали. Двух других, у которых были сломаны кисти он привязал к седлу, достав веревку из телеги. Перекрестился зачем-то, да и отправился в обратный путь.
Я же продолжил расспрос Митьки. Тот, слово за слово, разошёлся — будто плотину прорвало. Начал рассказывать, что стало много разбойников, особенно на дорогах.
— Народу деваться некуда, боярин, — говорил он, жестикулируя так, словно пытался нарисовать в воздухе карту губернии. — Кто с земли бежит, кто из острогов вырывается, кто от рекрутчины хоронится. Вон, намедни к нам в деревню заявились ночью какие-то, всю скотину перерезали. А до этого на Покров целый обоз с купеческим товаром под Озерками перехватили, всех до единого положили. Такая страсть была — люди боялись вёрст на десять вокруг из домов выходить!
— А у нас как — доедем до Уваровки то? — спросил я, мысленно прикидывая что еще может случиться по дороге.
Митька лишь кивнул, отмахнулся рукой и продолжил рассказ:
— Вот недавно — в Волчьем яру — трактирщика-немца всей семьёй вырезали. Даже девчонку малую не пожалели… — перекрестился, зажмурившись, словно видел эту картину перед глазами. — Говорят, беглые каторжники шалят. А по зиме — возле Сухого моста — целый санный поезд разграбили, что из столицы с товаром шёл. Десять человек охраны положили, а товару на три тыщи рублей увели! Купец, сказывают, умом тронулся с горя.
Я слушал, понимая, что мой путь до Уваровки, похоже, не будет лёгкой прогулкой. Митька же, распалившись, перешёл на внешнюю политику:
— А на южных границах, в государстве-то нашем, набеги продолжаются, — говорил он с таким видом, словно сам недавно вернулся с дипломатических переговоров. — Басурмане шалят, людей уводят. Мой двоюродный брат, Фёдор, в третьем годе под Ростовом в кабалу татарскую попал. Насилу выкупили, двести рублей собрали всем миром!
— А в городах что? — спросил я, пытаясь построить в голове картину этого параллельного мира.
— В городах порядки ужесточились, — Митька понизил голос до шёпота, хотя вокруг не было ни души. — Просто так уже не подойдёшь, особливо к казённым зданиям. Если на рожу не вышел — могут документы спросить на проверку. А не дай Бог, найдут чего запретное — секут нещадно! Вон, Кузьму-сапожника из соседнего села забрали в часть за то, что пьяный песни непотребные орал. Так он неделю в каталажке сидел, да ещё потом двадцать плетей получил.
Я решил перейти к более важному вопросу:
— А про государыню нашу Екатерину Алексеевну что слышно? Правда, что болеет?
Митька понизил голос, словно опасаясь, что его услышат шпионы, спрятавшиеся за каждым деревом:
— Истинная правда, боярин! Ноги у неё отниматься стали, — он сделал страшные глаза. — Но… — тут голос его упал до шёпота, — последние полтора десятка лет у неё появился новый лекарь. Мудрёный такой, сказывают, не нашенский. И лечит не как все прочие — ни пиявок, ни кровопусканий, а какими-то зельями да притирками заморскими. Поговаривают, что он то ли чернокнижник, то ли масон какой…
— Масон? Что ты такое несёшь? — удивился я.
— Дак не я это, боярин! Люди сказывают, — заторопился Митька. — Болтают, что с тех пор, как этот лекарь матушку-царицу взял в оборот, стала она после хворей быстрее оправляться.
— Что ещё знаешь? Что в мире творится?
— Дык это… В Польше волнения были, — Митька почесал затылок. — Бунтовали поляки-то. Говорят, что к нам собирались идти, но казаки наши их шибко потрепали — три тыщи одних убитых! Так, сказывают, по тракту кровь текла, пока дожди не пошли видно было. А Суворов-то наш, Александр Васильич, так разъярился, что велел всех пленных пороть, а предводителей на колы сажать. То давно уже было, но с тех пор поляки тихие стали, как мыши.
— А что с престолонаследником нашим? С Павлом Петровичем?
— Он сейчас самый первый помощник Екатерины Великой, — тут голос Митьки стал особенно серьёзным. — Она хворает крепко, и часть власти перешла в его руки. Он войском занимается, казной ведает. И что сказать — жёсткий он, Павел-то Петрович! Многих бояр, что при матушке-царице в фаворе были, разогнал. А кой-кого и под суд отдал за казнокрадство. Готовится, как говорят, к возможной войне с французами.