— Знать не желаю такого отца! — перебив мать, топнула Шаддода ногой. — Он бродяга и вор! Грабитель! Убийца! Он…
Шерхон рванулся на сестру с кулаками. Вздыбленный и гневный, он был страшен. Не увернись Шаддода, разбил бы ей голову, бил бы и топтал ногами, мог бы убить… Но Шаддода оказалась проворной и гибкой, как змея. Извернувшись, она проскочила у него под рукой, выскользнула во двор и, отбежав, заорала:
— Шиш тебе, паршивый пес! Гад проклятый! Кабан вонючий! Ну-ка убирайся отсюда живо, проваливай! Попробуй тявкнуть еще раз, я сама побегу в милицию, расскажу, что это ты ограбил дом Азимбая, сама отнесу браслет и серьги жены Азимбая, которые ты дал мне!.. Уходи, уходи, уходи!.. — затопала Шаддода ногами.
Шерхон вытаращил налитые кровью глаза, тяжко и часто задышал и, как разъяренный петух, потоптавшись на месте, вернулся в комнату. Он долго не мог прийти в себя, сидел и скрипел зубами. Никогда он не думал, что младшие брат и сестра окажутся такими низкими, подлыми людьми и так обнаглеют, что перестанут считаться с ним. Шерхон не считал себя святым. Наоборот. Но иногда в нем пробуждалась совесть, он каялся и клял свою пропавшую жизнь и глушил душевные муки водкой, ища себе оправдания. Но именно поэтому он идеализировал в своих представлениях братишку и сестренку, считал их праведными и благородными, чистыми, честными, скромными… Он и мысли не допускал, что они могут быть невежливыми и непочтительными со старшими, могут проявить неуважение к нему и ослушаться. А что оказалось на деле? Как повел себя с ним Бурихон? Ему наплевать на старшего брата, ради Мулло Хокироха… ради шкуры своей запродаст и родную мать. А Шаддода, эта сучка, вон куда хватанула — заложит, факт… Убить ее мало…
На скулах у Шерхона играли желваки, он дико водил глазами, сжимал и разжимал кулаки. Притихшая мать громко вздохнула.
— О боже, за какие грехи мне такое наказанье? Хоть бы один стал человеком! Не дети, а сплошное мучение.
Она дернула Шерхона за рукав, привлекая его внимание, и сказала:
— Растила я ее, души в ней не чаяла, думала, что станет опорой, послушной будет и скромной, как все дочери мусульман, а она на голову села, сущий дьявол!.. Не мучайся, сынок, не морочь себе голову, не связывайся с ней. Лучше уезжай подобру-поздорову в свой Ташкент. Она, проклятая, на все способна: и в милицию побежит, и топором тебя хватит… — Мать округлила глаза: — Знаешь, я видела у нее наган… Ой, сынок, глянь, не стоит ли под дверью?.. Нет?.. Настоящий наган, с пулями. Не знаю, где уж и взяла, может, твой…
— Откуда мой? — перебил Шерхон. — Я обхожусь без оружия.
— А, ну тогда, наверное, Бурихона. Не знаю, не важно. Она его прячет. Так что, сынок, не связывайся с ней, плюнь на нее, за Дадоджона пойдет или за другого, пусть тебя не волнует…
— Верно, мать, черт с ней! — произнес Шерхон, немного успокоившись. — Золотые слова вы сказали! Нужно подальше бежать от такой сестры и такого брата. Ничто им не свято, ради себя продадут и меня и вас. Ничего, бог их накажет! До свидания, мать!
Шерхон, наклонившись, поцеловал ей руку. Мать чмокнула его в лоб и сказала:
— Да поможет тебе бог, сынок! Где бы ты ни был, лишь бы был здоров. Пиши мне, не забывай.
— Не забуду, — ответил Шерхон и, выйдя во двор, увидел, что сестра торчит у дверей мансарды и скалит зубы. Он сплюнул и зашагал к воротам.
Как только Шерхон скрылся из глаз, Шаддода, приставив лестницу, взобралась на крышу мансарды, откуда просматривалась вся главная улица. Она видела, как размашисто, не оглядываясь, шагал Шерхон, как он припустил к подкатившему автобусу, встал в хвост небольшой очереди, с кем-то заговорил… Прикрыв ладонью, как козырьком, глаза от солнца, своенравная девица дождалась, когда автобус уйдет, и только потом успокоилась, спустилась с крыши мансарды и пришла в комнату к матери.
— Укатил ваш бандюга, — сказала она. — Ишь чего захотел, счастью моему помешать. Как бы не так!
— Да и ты хороша буянка! — покачала головой мать. — Согласилась бы с ним и выпроводила бы по-хорошему. И зачем шумели и портили себе кровь?
— Это он портил себе кровь, а я хоть бы хны, — засмеялась Шаддода. — Взяла и все ему высказала. Чем мне переживать, пусть он мучается. И нам не мешает. Теперь он долго тут не появится.
— Дура ты еще, дура, — опять покачала мать головой. — Бранью да палкой можешь в конце концов озлобить, а сладкими речами и лаской сумеешь и слона на волосе тащить. — Старуха вдруг затряслась от смеха. — Ведь это я выдворила его, ты мне спасибо скажи. Я его и обругала, и приласкала, и напугала. Сказала, хи-хи-хи, что у тебя припрятан наган, — посмотрела бы ты на его лицо!..